Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец

class="a">[1390]. «Однажды, – свидетельствовал В. А. Жданов, – Татьяна Львовна пришла мрачная и взволнованная. „Я всю ночь не спала. Читала второй том дневника А. Б. Гольденвейзера (о 1910 годе). Так все тяжело, несправедливо. В сущности, все правильно записано, но тенденциозно подобраны факты, как и в книге В. Г. Черткова «Уход Толстого». Это правда, в которой нет правды“, – несколько раз повторила Татьяна Львовна. В этот день она приняла решение выступить с лекцией о семейном разладе ее родителей»[1391].

Ответ Татьяны Львовны друзьям отца и обвинителям матери прозвучал на московских лекциях декабря 1924-го и марта 1925 годов, где она говорила о семейной драме. Тогда, по всей видимости, ею и были написаны воспоминания «О смерти моего отца и об отдаленных причинах его ухода»[1392]. В то время у нее и зародилась мысль поехать с лекцией на эту тему в Европу: книги оппонентов переводили за границей, где люди еще в меньшей степени разбирались в существе яснополянских событий. И вот Татьяне Львовне удалось выехать. Во многих городах Европы старшую дочь Толстого, читавшую лекции, на первых порах ожидал триумфальный прием. И предложения продолжали поступать. «С сентября, – писала она 20 июня 1925 года Жданову, – меня зовут в Англию, Испанию, Италию, Швейцарию, Польшу и Америку»[1393].

Однако Т. Л. Сухотина вскоре столкнулась со сложностями. Пожалуй, самая главная из них – характер отношения современников к духовному наследию отца. Тем же летом она посетила Голландию и из Гааги сообщила Жданову: «Было очень пусто, так что не окупились расходы. Завтра читаю в Роттердаме, а 29-го в Амстердаме. Публика, которая была, хорошо принимала. Здесь знают Толстого – всё переведено и всё читали. Но понимают они как-то наивно, как-то поверхностно. Сейчас по всей Европе мода на Достоевского, а Толстой на втором месте. И Чехова начинают читать и ставить»[1394].

Через несколько месяцев, 4 ноября 1925 года, она с грустью делилась со своим музейным заместителем Н. Н. Гусевым: «Но если бы Вы знали, как всем до Толстого все равно в Европе, особенно во Франции, за очень редкими исключениями». В этом же письме известила, что ее зовет в Англию переводчик, издатель толстовских сочинений Э. Моод. Однако и на этот раз настроение не было радужным: «…все предсказывают, что в Англии еще меньше интереса к Толстому, чем даже во Франции. Я все же еду». Она пыталась донести до современников слово отца, но понимала, что оно в чем-то чуждо современной мирской жизни, меняющейся коренным образом. В этом же письме Татьяны Львовны прорвалась внутренняя боль: «Если редко пишу, то потому что в дурном настроении. Времена ужасные: времена Содома и Гоморры. И конечно, люди понесут за это ужасающую кару. А те, которые в этой жизни не участвуют, – бессмысленные и беспомощные зрители. И им тяжко»[1395]. Ей в тяжелые минуты, по-видимому, казалось, что она очутилась в положении зрителя истории – вряд ли «бессмысленного», но наверняка «беспомощного».

И все же Татьяна Львовна решила остаться в Европе еще на полгода: она, как ей представлялось, несла ответственность за дело отца. «Мне кажется, что я здесь нужнее, чем в России, – там вас так много работает в толстовском деле, а тут я одна, – писала она Николаю Гусеву 12 января 1926 года. – Мне очень много удалось сделать, чтобы поднять интерес к Толстому, которого стали очень основательно забывать в Европе. 〈…〉 Мне кажется, что я только что стала укреплять здесь свое доброе имя и доверие к себе, – это было не очень легко: к детям Толстого относились недоверчиво[1396], – и жаль это нарушать. На этой неделе читала по-французски, по-русски и по-английски. Двадцать третьего еду опять в Лондон. А в марте, вероятно, буду в Италии»[1397]. Ее «усиленно» звали в Америку[1398].

В Париже настороженное отношение к детям Толстого вызвал, по всей вероятности, Лев Львович Толстой, выступивший в апреле – июле 1922 года с несколькими публикациями, а в 1923 году он опубликовал в Праге книгу «Правда о моем отце»[1399], которая потом была несколько раз переиздана. В ней Лев-сын говорит о «великом подвиге этой редкой женщины» – Софьи Андреевны Толстой[1400]. Звучал и голос Александры Толстой[1401]. Татьяна Львовна отстаивала другую, нежели брат и сестра, позицию, стремясь соблюсти объективность и эмоциональное равновесие в рассказе о драме толстовской семьи. Разлад между детьми Толстого не был преодолен, и современники понимали это.

Было и такое мнение о деятельности детей Толстого в Европе: они всего лишь зарабатывают себе на жизнь и, ничем не гнушаясь, используют в своих статьях и лекциях историю гениального отца. Максим Горький, живший тогда в Италии, с неприязнью отреагировал на известия о лекциях старшей дочери писателя: «Татьяна Толстая разъезжает по Европе, читая для развлечения всеядной публики доклад „Семейная драма моего отца“. Сие бесстыдство вызывает утешительную мысль, что некоторые родители и после смерти своей полезны детям»[1402]. Подобный упрек в какой-то степени можно было бы отнести к Льву Львовичу, но история об этом сыне Толстого особая и непростая. Однако вряд ли справедливо столь безапелляционно, как это сделал М. Горький, свести лекционную деятельность Татьяны Львовны к корыстной цели. Дочь Толстого была и оставалась благородным человеком, продолжавшим служить своему отцу.

Две Татьяны, мать и дочь, с самого начала испытывали материальные затруднения. Гусев настойчиво звал их в Москву, а старшая Татьяна отвечала ему: «Эх, дорогой Николай Николаевич, кабы Вы знали, как я здесь мало развлекаюсь и как мне хочется домой к своему делу. Но ехать нам не на что. У меня 3500 фр〈анков〉 долга, и на днях надо еще платить за квартиру, и еще другие долги! Мы с Таней работаем, как лошади, скучную, никому не нужную работу…»[1403]

Месяцем ранее Татьяна-младшая писала Владимиру Жданову: «У нас сейчас мрачно. На меня напала такая тоска по Москве, вроде как в первые дни. А ехать мы сейчас не можем – сидим без копейки денег. Мама зарабатывает портретами, а я служу». Молоденькая Таня вместе с двоюродной сестрой Сашей устроились в ателье[1404], где они изготовляли искусственные цветы, а Татьяна Львовна, помогая им, раскрашивала коробочки. «Так мне надоело тут жить! – восклицала Татьяна-дочь. – Ведь вся жизнь сейчас уходит на эти мои цветы. Кончаю я в 6 вечера и так устаю, что только и мечтаю лечь. Правда, для этого не стоит жить тут… Мама бодра, но и ей надоело. И мы с