Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец

К. С. Шохор-Троцкий, С. А. Стахович и я, затем проф. И. И. Гливенко, И. И. Горбунов-Посадов, С. Л. Толстой, Н. Н. Гусев и мн. другие. Совет рассмотрел ответ, присланный мне через Срезневского, Президиума Академии наук и единогласно признал, что раз вообще вопрос поднимается о ликвидации Толстовского музея, решен он или нет, мы должны высказать свое мнение, которое состоит в том, чтобы считать необходимым принять все меры к тому, чтобы сохранить Ленинградский Толстовский музей в его неприкосновенном виде. 〈…〉 Совет считает, что, если Академия наук откажется от музея, надо поднять вопрос о том, чтобы Главнаука приняла музей в свое ведение, считая его отделением Московского центрального музея, каковыми являются „Ясная Поляна“ и дом Л. Н. Толстого»[1377].

Сохранился черновик ответного письма С. Ф. Платонова, из которого следовало, что ему в случае вхождения музея в Пушкинский Дом импонировала идея распределения его материалов по разным отделениям. Вопрос о самостоятельности музея, таким образом, снимался[1378]. 27 сентября 1929 года Президиум АН СССР постановил необходимым включение Толстовского музея в состав Пушкинского Дома. 4 октября В. И. Срезневский, надеясь на помощь и поддержку А. Л. Толстой, вопрошал в письме к ней: «Как спасти музей?»[1379]

Однако его послание уже не застало Толстую, в это время она ехала через всю Россию в Японию для чтения лекций о Л. Н. Толстом.

В конце года в письме Т. И. Полнеру, эмигрировавшему еще в 1919 году, А. Л. Толстая подвела итоги своего советского опыта:

«Теперь вы, эмигранты, может быть, спросите нас, живших все время под угрозой тюрем, спасавших друг друга, спасавших остатки русской культуры: Ну что вы там, советские граждане, спасли хоть одну часовенку XVII века? Да, спасли. Но мы издерганы, измучены, в нас нет живого нерва. Мы лгали, спасая, мы подлаживались частенько… Мы делали то, что было нам отвратительно. Мы работали по 16 часов в сутки. Мы напуганы террором, мы измучены нищенством, мы исстрадались страданиями мужиков, рабочих, страданиями лишенцев…

И вот я позорно бежала. Нет, не позорно. Я почувствовала, что моя совесть, которая растягивалась, как резинка, может погибнуть. Дальше тянуться некуда. Я уехала»[1380].

«Я уехала поздно ночью, – писала она в книге «Дочь». – Меня провожали только несколько человек из самых близких моих служащих. Все сели. Кто-то всхлипнул. Я не могла говорить и изо всех сил удерживала рыдание и слезы, застилавшие глаза. 〈…〉 Мы проехали той же дорогой, минуя главный дом, по которой почти двадцать лет тому назад уехал навсегда из Ясной Поляны мой отец: мимо яблочного сада, по плотине мимо большого пруда, мимо школы, больницы…

На кого я все это оставлю? Вернусь ли я?

Нет, лучше не думать, не смотреть… Сломать все, чем жила… сразу»[1381].

Это произошло в октябре.

В ноябре в Ясной Поляне открылась больница, строительство которой было начато Александрой Львовной Толстой, – сделанное ею для людей продолжало жить.

Глава VIII

Эмиграция: Франция, Япония, Италия

В 1925 году Татьяна Львовна, директор Толстовского музея, была командирована наркомом просвещения А. В. Луначарским во Францию для чтения лекций о Л. Н. Толстом в связи с предстоящим юбилеем – столетием со дня рождения писателя. Необходимые визы были получены благодаря президенту Чехословакии Томашу Масарику, который в свое время был знаком с Л. Н. Толстым. 30 марта 1925 года Татьяна Львовна с девятнадцатилетней дочерью приехали в Прагу[1382], затем отправились в Вену, где несколько недель провели у знаменитого актера Сандро Моисси. Ранее он предложил Татьяне Львовне совершить совместное турне по Европе – она читала бы лекции, а он исполнял бы роли в толстовских спектаклях[1383]. Задуманное турне не состоялось.

Из Вены Татьяна Львовна писала брату Сергею и его жене:

«Ну, друзья мои, закружились мы тут так, что просто страсть. С утра до ночи или нас куда-нибудь зовут, или сидят корреспонденты, или снимают фотографы». Корреспондентам, сетовала она, приходится рассказывать «о Ясной Поляне, о музее, о предстоящем столетии и т. д., и опять и опять повторять то же самое очень скучно, тем более что некоторые ничего о Толстом не знают и приходится им рассказывать с азов. 〈…〉 То каждение (не знаю, так ли надо произнести имя существительное от слова „кадить“), которому мы подвергаемся, – тяжелое. Я отлично сознаю, что, помимо того что я, разумеется, его совершенно не заслуживаю, а принадлежит оно имени отца, – помимо этого, я знаю, что многие делают это по обязанности, а многие просто из денежной выгоды, чтобы я дала сведения для газет, чтобы я способствовала получению какого-нибудь права на издания, переводы и т. п. Есть и настоящий интерес у некоторых; вообще, австрийцы отзывчивы и впечатлительны.

Меня эта лесть не может испортить, а Таня, которая каждый день читает то о том, что она „талантливая актриса“, то о том, что она „восхитительной красоты“ или „представляет из себя благороднейший тип русской девушки“ и т. п., может, пожалуй, во все это поверить»[1384].

После Вены Татьяна Львовна читала лекции в Будапеште, потом в Штутгарте и Берлине, а 26 мая приехала в Париж. В столице Франции были многочисленные знакомые, друзья и родственники Сухотиных. Тут находился и пасынок Сергей Сухотин, в том же 1925 году выехавший во Францию на лечение, расходы за которое взял на себя Феликс Юсупов[1385]. Из ближнего семейного круга здесь время от времени жили ее родные братья Лев и Михаил, племянники, родственники по линии Берсов.

Первоначально Татьяна Львовна не собиралась обосновываться в Европе. На следующий день после выезда из Москвы она написала с пограничной станции своему музейному сотруднику В. А. Жданову: «На душе делается все тоскливее, что скоро на три месяца расстанемся с Россией»[1386]. 17 июня делилась с братом Сергеем: «Я всей душой против того, чтобы сделать Таню эмигранткой, – это положение очень тяжелое, и как до поездки сюда, так и теперь я считаю своим долгом жить в России и не отрывать от нее Таню»[1387]. Вместе с тем Татьяна Львовна была чрезвычайно обеспокоена будущностью дочери, из Москвы она увезла ее от серьезного чувства к женатому человеку[1388], от сложившейся в последнее время обстановки. «Нравы в Совдепии ужасающие»[1389], – писала она, рассуждая о перспективе замужества дочери и невольно желая избежать какого-либо ее брака в Советской России.

К чтению лекций Татьяну Львовну подтолкнули публикации начала 1920-х годов: книги Черткова и Гольденвейзера