Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец

евразийства – Н. С. Трубецкой, П. Н. Савицкий, П. П. Сувчинский – придерживались представления об особом пути России в деле ее национального возрождения. Савицкий в Праге возглавил самую влиятельную группу, а в Париже идеологом евразийства был Сувчинский, проживавший в Кламаре. Видной фигурой парижской группы стал Сергей Эфрон, муж М. Цветаевой.

Для отражения нападок со стороны представителей правого и умеренного крыла идеологов-эмигрантов было решено издавать еженедельный журнал «Евразия», и летом 1928 года в Кламаре разместилась его редакция. Громкую дискуссию вызвала публикация первого номера от 24 ноября 1928 года – «Приветствие Марины Цветаевой Маяковскому». Это поэтическое обращение к приехавшему из СССР поэту было воспринято эмигрантами как откровенно просоветское[1423] и принесло Цветаевой неприятности – к ней стала настороженно относиться эмигрантская пресса, прежде всего ее главная газета «Последние новости»[1424]. Выступившую в журнале «Евразия» Цветаеву привлекало не столько евразийство, сколько его замечательные представители – Карсавин, Сувчинский, интересный круг их общения; именно ее обращение к Маяковскому сыграло немаловажную роль в истории этого движения: оно предварило раскол евразийцев на правых и левых[1425].

И французский городок Кламар стал центром левого евразийства. Его деятели возлагали надежды на новую Россию и на гуманизацию большевизма. За деятельностью постепенно политизирующихся «левых» кламарцев внимательно следило советское ГПУ, рассчитывая расширить сеть своей европейской агентуры.

Татьяна Львовна с дочерью уехали из Кламара в январе 1928 года, и события лета и осени вряд ли коснулись их. Эфроны же переехали сюда позднее. И все-таки в этом общем, едва намеченном контексте становится понятнее и сдержанность дочери Толстого в общении с поэтессой (есть цветаевское письмо о готовности прийти в гости, но нет сведений о том, состоялся ли прием), и раздражение Цветаевой по отношению к Татьяне Львовне как к представительнице старой России, отстраняющейся от другой части эмигрантов и встраивающейся в западную жизнь («одне!», а также «проевразийски» прозвучавшее определение части французов туземцами, а американцев налетчиками).

Пансион Сухотиных просуществовал года два: безденежные жильцы-эмигранты платили либо мало, либо ничего. «Мы живем матерьяльно трудно, а морально хорошо. Зарабатываем кое-что. Мама шьет платья, иногда бывают лекции и заказы на статьи. Я пишу на машинке, вышиваю или готовлю обед. Все это ужасно скучно, но зато с мамá мы очень дружны, видаем много интересных людей, много читаем»[1426], – писала Татьяна Татьяновна (вспомним ее детское яснополянское имя). Ей нравились вечеринки в пансионе. О молодой барышне той поры писал кузен: «Среднего роста, с блестящими черными умными глазами, с вздернутым носом и очень белой кожей, моя двоюродная сестра была само очарование и женственность. Она постоянно была в кого-нибудь влюблена»[1427].

Средств Сухотиным не хватало, надо было что-то предпринимать («мы живем матерьяльно трудно»), и они переехали в Париж, обосновавшись недалеко от бульвара Монпарнас[1428].

Внучка Толстого устроилась, изучив стенографию и дактилографию, секретарем в одном из американских банков. И тем не менее финансовое положение Сухотиных оставляло желать лучшего, в январе 1929 года Татьяна Львовна написала В. Ф. Булгакову в Прагу, что ей трудно взять на себя заботы о живущей там племяннице Марии[1429], которая обращалась к ней с отчаянными посланиями. Старшая Сухотина поясняла: «Мне очень трудно посылать ей деньги. Таня очень слабый человечек, и она очень переутомляется за работой, я тоже никуда не стала годиться. 〈…〉 Кроме нее (Маши. – Н. М.), у меня семья брата Миши, которая очень бедствует и с которой я немного делюсь; Вера Кузминская, которая больна и беспомощна, и т. д. Но сердце не камень, и я посылаю Вам эти пять долларов с большой просьбой абонироваться на несколько обедов в какой-ни〈будь〉 столовой (вероятно, такие имеются в Праге) для этой несчастной дурехи»[1430].

Вскоре Татьяна Львовна предприняла еще один весьма решительный шаг.

Дочь Толстого арендовала бывшую мастерскую известного художника Каролюса-Дюрана, задумав открыть академию. Дом был расположен в пяти минутах ходьбы от Люксембургского сада и в семи от бульвара Монпарнас; недалеко располагался и русский ресторан «Доминик». В марте 1929 года Татьяна написала старшему брату Сергею: «Я затеваю здесь студию, не знаю, как она удастся, конкуренция здесь большая»[1431].

В 1910-е годы в этом парижском округе проживали художники, скульпторы и поэты, в знаменитом «Улье» («La Ruche»)[1432] – Сутин, Цадкин, Леже, Шагал, Модильяни, Кикоин и многие другие ныне прославленные творцы. Известно высказывание французского литератора Жана Кокто: обитатели Монпарнаса того десятилетия совершали «настоящую революцию в искусстве, в литературе, в живописи, в скульптуре»[1433]. Сюда со всех концов света съезжались художники и просто жаждущие решительного обновления жизни.

В 1920-е годы Монпарнас оставался центром современного искусства, здесь жили и творили художники и литераторы[1434]. Однако многое уже изменилось. «Что же касается жизни Монпарнаса, – пишет петербургский искусствовед М. Ю. Герман, – она обретала все более судорожно-веселый, наркотический характер, становясь уже не частью жизни художников, но сценой их „жестов“ и просто развлечений»[1435]. Владимир Маяковский, московский гость 1929 года, писал о Монпарнасе: он «гудел», «кружа веселье карнавалово»[1436]. Находившийся в то время в Париже Илья Эренбург свидетельствовал: «Сменилась эпоха. Художников или поэтов вытесняли иностранные туристы. Бестолковая жизнь былых лет стала модным стилем людей, игравших в богему»[1437]. Это беззаботная игра подчас сопровождалась намеренным эпатажем и громкими скандалами, привлекавшими внимание публики.

В Париже второй половины 1920-х годов проводились выставки современного искусства: в ноябре 1925 года, к примеру, состоялась первая выставка сюрреалистов, в которой принял участие Пабло Пикассо[1438]. С Монпарнасом была связана деятельность сюрреалистов, первый манифест которых провозгласил в 1924 году Андре Бретон. Ему принадлежит одно из определений сюрреализма: «Чистый психический автоматизм, посредством которого намерены выразить устно, письменно или каким-либо иным образом реальное функционирование мысли. Диктовка мысли за пределами всякого контроля, осуществляемого рассудком, вне всякой эстетической или нравственной заинтересованности». Благодаря этому возможен прорыв в «высшую реальность», сюрреализм «стремится окончательно разрушить все прочие психические механизмы и занять их место в разрешении кардинальных вопросов жизни»[1439]. На последние вопросы бытия человек отвечает, обращаясь исключительно к самому себе, погружаясь в глубины своего бессознательного – индивидуального и коллективного.

В 1928 году сюрреалистическая живопись становится центром внимания, к ней приходит успех. Именно здесь, на модернистском Монпарнасе, старшая дочь Толстого попыталась собрать близких ей по духу и эстетическим предпочтениям российских художников-эмигрантов. Так, 27 марта 1929 года она отправила по пути из Рима в Париж открытку А. Н. Бенуа: «Многоуважаемый Александр Николаевич! Я просила Лидию Эрастовну Родзянко