Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец

милитаристской пропагандой в школах; 3) ослабить алкогольный мор, распространяющийся благодаря продаже алкогольных напитков в государственных магазинах; 4) уменьшить тяжесть налогов на крестьянские хозяйства». Последовали бурные аплодисменты участников, в советской же печати и в отдельных устных заявлениях появились лишь сдержанные комментарии. То и другое, по мнению Велеминского, свидетельствовало: «…такие акции при нынешнем режиме, безусловно, из ряда вон выходящее явление». Он же заметил: «Иностранная журналистика потом все это, наоборот, преувеличила и подавала как проявление нарастающего в России недовольства»[1366].

Написанное Велеминским является замечательным свидетельством процесса формирования советского мифа о Толстом. Главное заключалось в том, что Льва Толстого жестко ограничили, буквально очертили сферой художественной литературы. Великий Л. Н. Толстой – художник, публицист, философ, общественный деятель и властитель дум – провозглашался исключительно литератором, исключительно создателем художественных произведений. Однако и здесь устанавливались рамки: далеко не все произведения были известны советскому читателю и зрителю. В таком случае представление о художественном творчестве Л. Н. Толстого, действительно, можно было легко «кроить», моделировать на свой лад. Вот что отметил Велеминский: «…произведения самого Толстого остались почти недоступными. Новое официальное издание сочинений Толстого (в Государственном издательстве) лишь частично восполняло этот пробел. Все другое, кроме художественных произведений, было изъято и недоступно читателям. Театры в последний момент подготовили постановки некоторых пьес, причем самую сильную из них, „Власть тьмы“, отодвинули на задний план»[1367]. По существу, Л. Н. Толстой «отрицался как мыслитель», как религиозный мыслитель! Сам толстовский дух, судя по заявлению А. В. Луначарского, был глубоко чужд советской власти. Но Л. Н. Толстой ей все-таки был нужен, и прежде всего в пропагандистских целях.

Нельзя не согласиться с Велеминским, что официальные празднования были «несоразмерны подлинному значению всего оставленного Толстым будущим поколениям»[1368]. Нельзя не признать, что созданный и затем поддерживаемый в течение нескольких десятилетий советский миф о Толстом значительно уже гения Льва Толстого. Сменяющие друг друга поколения советских людей не знали о толстовском переводе четырех Евангелий, о религиозно-философских трудах «О жизни» и «В чем моя вера?», о книге «Путь жизни» и о многом другом. При этом, может быть, и не читали ленинскую статью, но, безусловно, откликались на ее название: «Лев Толстой как зеркало русской революции».

Велеминский справедливо настаивал: «Толстой был рупором русского недоверия властям, неприятия насильственных методов утверждения власти, он был выразителем антимилитаристских настроений, выступал против окостенелой, формализованной церкви, против чрезмерного возвеличивания культуры. Он был выразителем настроений земледельческой деревни, не признававшей промышленный город»[1369]. В адрес же советской власти из уст того же Велеминского как одного из свидетелей юбилейных торжеств прозвучало: «Ошибки и односторонность нынешнего режима не могут заглушить голос Толстого», «поверхностный советский атеизм не в силах победить яснополянского философа»[1370]. И все же в последующие десятилетия советской властью было много сделано в создании удобного для нее образа Л. Н. Толстого.

В 1927 году Александра Толстая была в очередной раз на приеме у Калинина, в беседе они разошлись по вопросу о том, как бы оценил Л. Н. Толстой нынешние достижения советской власти. Позднее она сказала, вспомнив о разгоревшемся споре, что «в то время, хотя уже начала восходить звезда Сталина, можно было еще говорить много свободней, чем в последующие годы»[1371]. Начало сталинской политики относится к 1926–1929 годам. Усиливалось давление партийных органов на школьное образование, Толстая не могла с этим мириться. Ей пытались внушить, что необходимо «употребить учение Толстого как орудие антирелигиозной пропаганды». Губпартком решил организовать партийную ячейку в самой Ясной Поляне. Ее секретарем был назначен присланный из Тулы товарищ Трофимов. Он побаивался и ненавидел Толстую. В ее память врезалась одна сцена:

«Ох, гражданка Толстая, – как-то сказал он мне, поигрывая револьвером в черной кобуре, не в силах сдержать своей злобы, – была бы моя воля, застрелил бы я вас на месте, рука бы не дрогнула. И чего Центр смотрит?!»[1372]

Эта сцена глубоко символична: страна находилась в преддверии сталинских репрессий. От них пострадали и неугодные власти, и сами ее представители. Когда-то Александру Толстую допрашивал Агранов; в зале Политехнического музея на заседании суда по делу Тактического центра она слушала выступление внезапно появившегося военкома Льва Троцкого, который обладал неограниченной властью и под руководством которого «были расстреляны тысячи»; видела Крыленко, читала Бухарина, писала Осинскому, лично встречалась с Енукидзе, Калининым, Коллонтай, Халатовым, Менжинским, Эпштейном. Ко многим обращалась с ходатайствами и Т. Л. Сухотина-Толстая. В 1930-е годы многие из стоявших у власти были репрессированы: Л. Б. Каменев расстрелян в 1936-м, А. С. Енукидзе – в 1937-м, Н. И. Бухарин, Н. В. Крыленко, Я. С. Агранов, В. В. Осинский, А. Б. Халатов, М. С. Эпштейн – в 1938-м. Лев Троцкий был сначала изгнан из Советской России, а затем и убит в 1940 году в Мексике.

В 1929 году Александре Львовне было понятно, что время компромиссов с советской властью для нее заканчивается. Ранней весной ей не спалось, и она пошла на могилу к отцу. «Здесь был покой. Все остальное – ложь, фальшь. И я создала все это его именем, именем того, кого я любила больше всего и всех на свете». Эта мысль пронзила ее: «…я ни о чем не думала, но чувствовала, знала, что жить во лжи я больше не могу»[1373].

Многое менялось в Москве, об этом она написала Булгакову: «В Толстовском музее царствует Гусев. Это было так все последнее время. Я ничего не могла поделать, потому что для того, чтобы его взять в руки, надо было переехать жить в Москву и там произвести страшный переворот. Он величает себя директором и, для того чтобы удержаться, старается быть в миленьких у властвующих. При нем находится некий литератор, коммунист Вешнев – несчастное, безличное, худосочное существо, пока еще не вредящее музею». Однако уже «поднимался вопрос о марксистском объяснении Толстого в музее»[1374]. Яснополянская школа, несмотря на все усилия А. Л. Толстой, неуклонно осовечивалась. И в музее, и в школе работать стало мучительно.

В Ленинграде решался вопрос о судьбе бывшего Музея Л. Н. Толстого в Петербурге: либо его ликвидируют, либо включат на правах отдела в Литературный музей Пушкинского Дома[1375]. А. Л. Толстая полагала, что необходимо сохранить самостоятельность Толстовского музея. 8 февраля она написала директору Пушкинского Дома Сергею Федоровичу Платонову, спрашивая о его позиции в создавшейся ситуации:

«Неделю тому назад в ученом совете Толстовского музея мною был поставлен этот вопрос[1376]. Присутствовало трое членов б〈ывшего〉 Петербургского Толстовского общества: