Сердце и другие органы - Валерий Борисович Бочков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он говорил, что мне непременно нужно приехать к нему, что там не так плохо, как видится отсюда. Что мы рванём на море или в горы. Я воодушевлённо соглашался, обещал. Мы в пятый раз пожали руки, Йошка снова взялся за дверь. Мимо прошуршал пикап, притормозил под фонарём. Опустилось окно, мужской голос что-то крикнул, гортанно, на незнакомом языке. Йошка зло дёрнулся, что-то крикнул в ответ. Я не понял ни слова – сплошные согласные, по большей части «х» и «р».
– Что за… – я не успел закончить, двери пикапа распахнулись, на дорогу выскочили три парня, последним вылез водитель. Йошка бросил шляпу на сиденье, отстранил меня, быстро пошёл к ним. Водитель сунул руку в карман, Йошка с ходу влепил ему ногой в пах. Тот без звука сложился и повалился на асфальт. Йошка ударил другого в лицо, тот увернулся, двое других стали обходить Йошку с флангов. Я подскочил к долговязому, с бритым черепом, он неудачно сделал обманный выпад и налетел на мой хук. Кто-то справа влепил мне в ухо, ночь вспыхнула и зазвенела. Долговязый пришёл в себя, от его удара в печень я взвыл и тут же свалил его прямым в челюсть.
Йошка дрался с двумя, я выплюнул кровь, лягнул долговязого, он ползал по асфальту и пытался ухватить меня за штанину. Я был уже рядом с Йошкой, он повернулся, из разбитой брови густо текла кровь.
– Тим! – заорал Йошка. – Сзади!
Я дёрнулся, но не успел. Поясницу пробила острая боль. Как ожог. Я раскрыл рот, но крик застрял внутри. Фонарь взлетел, мостовая подскочила как на качелях, я услышал гулкий деревянный стук и понял, что это мой лоб ударился в асфальт. Последняя мысль – я так и не выгулял Ангуса.
5
Очень трудно понять, что случилось со временем. Оно оказалось самой загадочной субстанцией. Я стоял на том берегу и равнодушно следил за потоком горестей, уныло проплывающих мимо. Серые куски льда, по которым скачут грязные галки. Жалкие птицы – плывут и скачут.
С образами тоже дела обстояли неважно. Надоели огни, расплывчатые пятна, радужные кольца. Стоит зажмуриться – и вот тебе, пожалуйста.
Я помнил диагноз – ожог роговицы. Один глаз совсем помутнел, бельмо. Мне пересадили донорскую роговицу, с трупа. Это там, в Абсурдистане, провинция Маразм-абад. Сгоревшая кожа вздулась волдырями, потом облезала, при этом лицо так чесалось, что хотелось разодрать его ногтями. Руки на ночь привязывали ремнями к койке.
Пришёл кто-то тихий, запахло хорошим табаком и бренди. Я вдохнул, мир приобрёл некоторую устойчивость. Отец курил трубку на ступенях крыльца, в мою спальню пробирался карамельный дымок, по потолку бродили разлапистые тени от каштана. Тонкая трещина в побелке рисовала профиль мрачного носатого старика. Много лет спустя я встретил его в лагере абров. Они сидели вокруг костра – чёрные горбатые силуэты, топорщили рыжие пальцы над огнём.
Снились странные сны: дорога на Ричмонд, штат Вирджиния. Яркий летний день. Сворачиваешь с шоссе, по узкой грунтовке доезжаешь до поля, дальше прямиком вдоль высокого кустарника. Заезжаешь в лес, тут темно, столетние буки и клёны увиты путами плюща и дикого винограда. Я откуда-то знаю название плюща – «вирджинский душитель». Дорога выложена серым камнем, она сворачивает, появляется изгородь, низкая, из тёмных булыжников. За оградой сад, мокрая кора лип, кусты, неухоженные клумбы, цветёт пёстрая мелочь, краснеют маки-переростки размером с кулак. У входа позеленевший от мха тощий каменный зверь. Не то лев, не то собака. Дубовая дверь в тёмных кованых накладках, от гвоздей ржавые потёки, похожие на кровь. За дверью гостиная, по белёному потолку толстые балки, изъеденные жуками-точильщиками. Я никогда не был в этом доме, но знаю, что если подняться по скрипучей лестнице на второй этаж (последняя ступень коварна, она чуть выше и там все спотыкаются), пройти по тёмному коридору до конца и открыть правую дверь, то на дальней стене будет картина с парусником, попавшим в шторм.
Меняли бинты. От обезболивающих я пребывал в тягучем мареве, иногда ярком, как хрустальный графин после дождя на веранде, чаще мрачном, похожем на ноябрьские сумерки. Тело казалось чужим, я не ощущал боли, пальцы санитаров трогали меня, будто сквозь шубу. Почему они бинтуют грудь и спину, ведь нужно лечить глаза?
– Ну как мы себя чувствуем? – пахнуло табаком и бренди, я разлепил веки, увидел силуэт, за ним сияние.
«Бог. Ну вот и всё», – с облегчением подумал я. Потом с некоторым разочарованием разглядел крест окна за головой демиурга. В окне на бледно-голубом небе висела сизая луна. Кратеры (или что там у них) слились в противную рожу. Раньше за луной я такого не замечал. Бог сделал знак, санитар опустил жалюзи. Я хотел возразить: язык, толстый и шершавый, как мокрый шерстяной носок, не послушался, вышло мычание.
– Тю-тю-тю, – демиург просюсюкал, успокаивая меня. При этом прищёлкивал пальцами, словно возился с котёнком. Потом он полистал какие-то бумаги, тихо напевая, вышел. Бесшумная свита выскользнула за ним. Я снова провалился в тягучую муть, смесь сна и бреда. Из темноты выплыл Шепард, по-английски бледнокожий, почти альбинос, худой и голенастый. Его невозмутимость многие считали высокомерием, я так тоже думал поначалу. Из учебки мы вместе попали в форт Друм, штат Нью-Йорк. Оттуда в Туркменистан. В кабину Шепард влезал аккуратно, тихо устраивался, настороженно, словно прислушиваясь к машине, трогал пальцами приборный щиток, гладил тумблеры. Мне это напоминало шаманство. Впрочем, на войне, а тем более в воздухе, атеистов не бывает. А уж религию каждый выбирает себе сам.
На высоте у Шепарда включалась интуиция, я ему тихо завидовал, ведь индейцем-то был я. Показатели приборов обычно подтверждали его правоту, он чувствовал ветер, угадывал направление восходящих и нисходящих потоков воздуха. Он чуял угрозу. За минуту до того, как нам в хвост влепили «эр-пи-джи», он предложил уйти на три тысячи. Я начал говорить, что внизу нет ни души на сто миль вокруг, дроны делали облёт утром и вся информация… Закончить фразу я не успел.
6
Меня вывезли на прогулку. Лужи в асфальте сияли синим, к ним прилипли плоские листья клёна. Неужели уже осень? Я мог спросить, но на это нужно много
