Сердце и другие органы - Валерий Борисович Бочков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тело меня разочаровало, я стоял в ванной перед циклопическим зеркалом во всю стену, за моей спиной в окне торчал шпиль Эмпайер-стейтс. Я повернулся в профиль, спиной, задница была ещё вполне, если близко не подходить. Но всё равно, пятьдесят два года – это не шутка. Я никогда не думал, что главная проблема старения будет с кожей, точнее, я на эту тему вовсе не думал. Я не про морщины, я про кожу в целом. Моя кожа была похожа на слегка растянутый спортивный костюм, словно его постирали в неправильном режиме. Ничего трагичного, просто кое-где кое-что отвисало или слегка морщило. Груди были маленькие, но округлой формы с большими сосками, к этой части тела претензий не имелось. Я взял грудь в ладони слегка сжал, ощущение было странным. Под грудью, поперёк торса розовел тонкий шрам. Я провёл пальцем, словно тонкая бечёвка под кожей. Доктор Каннинг уверял, что через пару лет вообще видно не будет.
Волосы на лобке отросли и торчали седыми завитушками. Я нашёл ножницы, сгрёб волосы в кулак и с хрустом отстриг. Я знал, что могу позвонить Клер, но некоторые привычки Анабеллы казались мне явным перебором. По крайней мере сейчас, в период адаптации.
Я навестил дочь, встреча прошла мирно: Лорейн решила, что мать ещё не вполне пришла в себя после операции и поэтому столь благостна и тиха. Меня всегда смущали миловидные беременные женщины, я толком никогда не знал, как себя с ними вести. Мы сидели в спальне наверху, за окнами темнели мокрые клёны, стволы их пылали от уже покрасневшего вирджинского плюща. На стене висел морской пейзаж с фрегатом, попавшим в грозу. Прощаясь, мы обнялись, я сдуру поцеловал её в губы.
Я отправил чек родителям, своим родителям. На имя матери. Сначала написал миллион, потом порвал, в новом написал странное число – девяносто семь тысяч с какой-то мелочью. Решил, так будет убедительней. Вместе с чеком в конверт вложил письмо, в письме говорилось, что фонд Анабеллы Вандербильт начинает выплату репараций индейцам навахо за причинённый материальный и моральный ущерб, выразившийся в геноциде и аннексии земель племени.
Нашёл телефон Шепардов. Подошла мать. Я сказал, что мой младший брат служил вместе с её сыном. У неё чуть дрогнул голос, когда она спрашивала моё имя, но в целом, говорить с ней было, что с Шепардом – та же невозмутимость британского замеса. Я рассказал про учебку, про форт Друм, про Афганистан. Про феноменальное чутьё, как он спас машину во время песчаной бури над Кандагаром. Я рассказал про миражи над Хельмадом, парящие дворцы с минаретами, мерцающие серебром озёра и водопады. Она спросила, как мой брат. Я растерялся, что-то промямлил про ерундовую рану колена. Она пожелала скорейшего выздоровления.
Я положил трубку. До меня вдруг дошёл смысл последних слов Шепарда: «Только не делай из меня мученика, не воображай, что я пытаюсь спасти тебя! Запомни, я пытаюсь спасти себя».
По крыше дул злой ветер. В центре круга стоял «Дельфин», я на таком летал пару раз в учебке. Я по привычке прикинул скорость ветра и траекторию взлёта. Представил, как движок набирает обороты, машина плавно поднимается, берёт вираж и, поймав поток, свечой уходит вверх. «Дельфин» запросто делает триста в час, потолок пять тысяч. У меня даже ладони вспотели. Обычно «Дельфинов» красят в рыжий цвет, этот был чёрным с ультрамариновой полосой. И он был мой.
Я никак не мог вспомнить имени пилота, то ли Грег, то ли Шон, он стоял, придерживая фуражку рукой. Ветер трепал полы его форменного кителя, я кивнул и спросил, могу ли сесть вперёд. Занять место второго пилота. Он удивился, пожал плечом и кивнул. Я пристегнулся, надел наушники. Ветер усилился.
– Двадцать узлов в лёгкую, никак не меньше, – сказал я по связи. – Норд-норд-вест.
Пилот странно посмотрел на меня и кивнул.
Я улыбнулся, показал большой палец:
– Всё о’кей, Шон!
– Роберт, – поправил он меня, и добавил. – Мэм.
– Давай, Роберт, – я засмеялся. – Контакт!
– Есть контакт, мэм!
Роберт, на вид типичный цивильный «нуг», оказался вполне приличным пилотом, чуть «засушил хвост» при посадке, но там и я вряд ли бы сел гладко. Площадку мы нашли на самом берегу Потомака, с реки гнал ветер узлов в тридцать.
– Молодец, Роберт! – я сунул свою ладонь, он чуть опешил и быстро пожал её.
– Спасибо, мэм.
– Анабелла! – крикнул я уже с земли. И, придерживая разлетающиеся волосы, согнувшись, побежал к машине.
Хмурая Хелен выглядела так же, татуировка на шее, мужские красные руки, правая без мизинца. Тот же свитер мешком втиснут под ремень штанов неопределённого цвета. Она покосилась в окно на мой чёрный «Юкон» с чернильными стёклами, перевела взгляд на меня.
– Как вы говорите фамилия? – недоверчиво спросила она.
– Тим Жаров… Он в конце июня был тут…
Она листала грязную амбарную книгу, исписанную разноцветными каракулями. Отчего-то я был уверен, что Хелен прекрасно всё помнит и просто тянет время.
– А в сентябре он… – я запнулся, – с ним… Короче, собаку должны были привезти сюда. Я надеюсь, – я сжал кулак, – надеюсь, что сюда.
Хелен тихо закрыла книгу и внимательно посмотрела мне в глаза.
– Мэм, я не знаю зачем вам Ангус. Собака травмирована, он почти не ест. Пёс так и не оправился после потери хозяина. Собаки очень преданные существа. В отличие от людей.
– Я знаю, – тихо ответил я.
– К тому же Ангус…
– Хромой, – сказал я. – Я всё знаю, милая Хелен. Я знаю всё.
Ниже нуля по Фаренгейту
Ноль по Фаренгейту – что-то около восемнадцати градусов мороза по Цельсию. Семнадцать целых восемь десятых, если быть точным. Шкала Фаренгейта лишена изящной логики Цельсия, где ноль – точка замерзания, сто – точка кипения, а всё остальное лежит между ними и вы почти интуитивно соотносите цифру на градуснике с необходимостью надевать валенки или панаму. Я заметил, что сами американцы, пользующиеся неуклюжим Фаренгейтом с упрямством подростка, ориентируются лишь в диапазоне комнатных температур: всё выше попадает в разряд «страшной жары», а ниже определяется как «дикий холод».
1
Ланкастер мне не нравился. И чем дальше, тем больше. Верней – меньше. Он был выше меня, поплечистей и в свои семьдесят лет выглядел крепким мужиком. Он напоминал киношного
