Сердце и другие органы - Валерий Борисович Бочков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– У индейцев чероки обряд посвящения мальчика в мужчины… – Ланкастер сделал паузу и поглядел Рите в глаза. Рита смутилась. – Вовсе не то, о чём вы подумали…
Он усмехнулся, продолжил.
– Обряд назывался «Отшлёпать косолапого» и заключался в том, что юноша должен был выследить взрослого медведя, подкрасться к нему и хлопнуть по заду. И убежать. Если получится. Медведи на самом деле не так уж неуклюжи и запросто могут догнать человека.
– Долго ещё? – спросил я вежливо.
– Почти приехали, – не поворачиваясь ответил Ланкастер.
Он притормозил, перешёл на вторую, джип плавно нырнул и мы съехали на просёлок. Всё вокруг было белым – накатанная до ледяной глади дорога, огромные сугробы по обочинам, лес, сахарные горы на горизонте – всё было белым. Всё, кроме неба. Небо было ярко голубым и от этой звонкой сини снег казался ещё белей, ещё ослепительней.
– Так что там про косолапого? – Рита снова уставилась на Ланкастера. – Про индейцев?
– Это не про индейцев, – он засмеялся. – Это про меня.
Ну ещё бы, молча ухмыльнулся я, а про кого же ещё. Подумал, что зря не взял солнечные очки.
Ритина подруга, её имя вылетело из моей головы сразу же после знакомства, по-приятельски ткнула меня локтем и показала в окно. Я поглядел. Там был такой же лес, как и с моей стороны. Она что-то сказала, я не расслышал, но кивнув согласился. Подруга тоже закивала. Она была загорелая, как мулатка – этот загар на грани копчёности казался мне вульгарным и особенно неуместным на зимнем фоне. Шумная, бесцеремонная как ворона, она постоянно дотрагивалась до меня – говоря что-то, тыкала своим тощим пальцем в рукав моей куртки или дотрагивалась до колена. Похоже, я ей нравился и она строила на мой счёт какие-то планы.
– Кстати, вы знаете, – Ланкастер обратился к Рите. – Интересный факт относительно медведей…
– Что они косолапые? И любят мёд? – не сдержался я.
Он засмеялся, мельком взглянул на меня в зеркало.
– Да, Игорь. Именно мёд и именно косолапость.
Меня удивило, что он запомнил моё имя, хоть и произносил его без мягкого знака на конце, к чему, впрочем, за четырнадцать лет я уже успел привыкнуть. В Америке это имя ассоциируется не со Стравинским или героем оперы Бородина, а с персонажем из кинопародии на «Франкенштейна» – там Игорем звали пучеглазого горбуна-недоумка, который вместо нормального мозга притащил доктору из морга мозг убийцы-маньяка. Со всеми вытекающими последствиями.
– Медведь – самый священный зверь. Он является тотемом по всему земному шару. На всех континентах.
– Ланк, – мулатка капризно ткнула его в спину малиновым ногтем. – Что такое тотем? Я знаю, конечно, в принципе. Типа талисман и всё такое… Просто хотелось от вас услышать, профессионально…
– Ну по профессии я не этнограф и не антрополог, – Ланкастер засмеялся. – Я ветеринар. На пенсии. А насчёт тотема вы, Моника, правы.
Моника – подумал я. И имя-то у неё дурацкое. Как крыльцо о трёх ступеньках: мо-ни-ка.
Мулатка, победно ухмыляясь, опять ткнула меня в колено. На передних зубах у неё краснела полоска помады.
– Дело в том, что одним из признаков тотема является запрет на произнесение его имени, – Ланкастер затормозил перед внушительной колдобиной и на первой передаче осторожно преодолел препятствие.
Дорога сузилась в одну полосу и пошла в гору. Мне подумалось – интересно будет, если нам кто-нибудь поедет навстречу. Лес расступился, мы оказались неожиданно высоко, внизу белела идеально плоская равнина – то ли поле, то ли застывшее озеро. Дальше шли холмы, покатые и какие-то ватные на вид. За ними, белыми великанами, выступали горы.
– Наши предки считали, что произнося имя или название опасного явления, предмета или болезни они могут материализовать, вызвать его к жизни. Так вместо слова «мертвец» говорили «усопший», вместо «дьявол» – «лукавый» или «нечистый». Изначальное название медведя было полностью вытеснено. Причём во всех языках.
– Жутко любопытно! – воскликнула мулатка. – Только непонятно. Как же было вытеснено, если вот оно слово – медведь.
– Это эвфемизм, – сказал я непонятливой Монике. – Слово заменитель.
– А-а, – протянула мулатка неуверенно.
– А вы чем занимаетесь? – поинтересовался Ланкастер.
– Профессор литературы, – ответил я. – Преподаю в Миделберри.
Рита повернула удивлённое лицо.
– Русская литература, девятнадцатый, двадцатый век, – скромно продолжил я. – Занимаюсь переводами, сделал новый перевод «Приглашения на казнь». Владимир Набоков, знаете?
– А! Это про педофилов! – вспомнила Моника. – Да?
– Нет, – терпеливо возразил я. – Это про другое.
– А сами не пишете? – спросила Рита. Голос у неё был мягкий, спокойный, а губы чуть пухлые, почти детские.
– Нет, – быстро соврал я. – Времени нет, да и вообще… А эвфемизмами увлёкся, когда переводил Шаламова. Там в рассказах употребляется много тюремной лексики, которая в переводе совершенно теряет смысл, если её переводить как… – я запнулся. – Впрочем, это совсем неважно.
– А медведь? – Рита улыбнулась. Она улыбнулась мне первый раз со вчерашнего дня.
– С медведем всё просто, – я воодушивился. – Медведя мы потеряли. Верней, то, табуированное слово. По-английски «bear» означает «бурый», по-русски «медведь» – это «поедающий мёд», даже латинское «урсус» тоже эвфемизм, пришедший из древне-индоевропейского языка.
– Поэтому его и называют «косолапым» и «топтыгиным»? Тоже эвфемизм?– Рита почесала кончик носа. Очень милый жест.
– У ирокезов медведя зовут «хозяин», – встрял Ланкастер. – А у индейцев чероки…
– Кстати, забавная трансформация произошла в польском, – перебил его я. – В польском языке эвфемизм «медведь» сам стал табу и превратился путём перестановки слогов в «ведмидя».
– Да, кстати! А тут медведи есть? – спросила Моника, кивнув в окно. – Водятся вообще?
– Конечно! – отчего-то радостно воскликнул Ланкастер. – Я ж с этого и начал!
– Ну так рассказывайте! – потребовала Моника. – Рассказывайте!
2
– Прошлым маем, где-то в самом конце месяца, – не спеша начал Ланкастер. – Яблони почти отцвели. Помню, ночью была буря, а с утра вся река стала бледно розовой от опавшего яблоневого цвета. Как цветущее поле…
Он отпустил руль и плоской ладонью сделал плавный жест.
– Там, у старого железнодорожного моста течения почти нет и берег пологий. Там я и спустился. У меня двухместное каноэ, настоящее, берестяное, я его выменял в резервации оджибва на морской бинокль и коробку бурбона. Лет десять назад… Каноэ лёгкое, манёвренное. Я думал от моста до Немецкой мельницы сплавать. Где-то миль шесть в оба конца.
Лес снова подступил к самой дороге. Стало темно. Наш джип цеплял тяжёлые
