Сердце и другие органы - Валерий Борисович Бочков

– Муравьи, – сказал он. – Поглядите сами.

Среди древесного мусора чернели трупы муравьёв, расчленённые, но вполне узнаваемые. Головы муравьёв были удивительно похожи на противогазные маски.

– Хитиновый покров не разрушается желудочным соком, то что вы видите – это внешний, так сказать, скелет насекомого. – Ланкастер приблизил ладонь к Монике.

– Фу! Это ж… – она пыталась найти слово.

– Это помёт. Фекалии. Черноклювый дятел находит поражённое дерево, начинает долбить. Потом в дупло просовывает язык – язык у этой птицы длинней моей ладони, восемь-девять дюймов.

Рита достала телефон, сфотографировала фекалии. Мне становилось невыносимо скучно. Небо затянуло бледной дымкой, серебристой, как рыбье брюхо.

Пошли дальше. Через минут пять наткнулись на следы койота. Ланкастер, показывая на пальцах, объяснял как устроена лапа койота и чем её строение отличается от лапы зайца. Сложив пальцы в щепоть, он начал тыкать ими в снег. Получались очень убедительные отпечатки звериных лап.

– Это – русак. Два длинных, один короткий. А вот – волк. Тут равные интервалы. След лисы выглядит так. Очень похож на рысь. Но есть одно отличие. Ну, кто знает?

– У лисы хвост! – крикнула Моника.

– Когти, – сказала Рита. – У кошек когти убираются.

6

Трудно объяснить, зачем я потащился на эту экскурсию. За кем – это ясно. Вчера в лыжной раздевалке, когда я столкнулся с Ритой, мне почудилось, что оцепенение, в котором я пребывал три с лишним года, внезапно дало трещину. Скорее всего, мне это показалось.

Рита сняла лыжи снаружи, в дверях зацепилась рукавом. Её лыжная палка угодила остриём мне в бровь. Крови не было, но Рита страшно перепугалась, мне же происходящее показалось забавным.

– Чуть ниже, и вам пришлось бы выходить за меня замуж, – строго сказал я. – Но поскольку глаз цел, ограничимся ужином. Идёт?

Она опоздала, я допивал второй бурбон. За ужином мы разговорились, верней, разговорился я. Зачем-то рассказал ей, что Набоков был настоящий барин – не закрывал своего зонтика – просто передавал его жене. А когда он писал письма, Вера лизала и приклеивала марки к конвертам. Рассказал, что Гоголь умолял как следует проверить перед похоронами умер ли он на самом деле, больше всего он боялся быть похороненным заживо. Похоже, именно это с ним и случилось.

– А от меня муж ушёл, – неожиданно сказала она. – Шестнадцатого июля. Собрал чемодан и ушёл. Ни слова не сказал, просто взял и ушёл.

На кухне что-то грохнуло и кто-то громко выругался по-французски. Вздумай я вставить подобный сюжет в рассказ, критики бы меня заклевали. Жизни плевать на критиков, свои истории она плетёт без оглядки на логику и здравый смысл, не страшась дешёвых штампов и наспех состряпанных совпадений.

Рита посмотрела в сторону, потом на меня, улыбнулась. Виноватым жестом заправила прядь за ухо. Эта улыбка и этот жест застали меня врасплох. Так улыбалась моя жена.

Именно в этот момент в сонном, полупустом ресторане, залитом тёмным медовым светом, на меня накатило жуткое и восторженное чувство, словно я участвовал в тайном магическом ритуале, словно на моих глазах не просто подвергались сомнению законы физики, а рушился сам принцип устройства вселенной. Моей вселенной – тоскливой и пустынной, карту которой я нацарапал глухими ночами, где путь от залива отчаянья до мыса надежды измерялся тысячей кошмарных снов и казался непреодолимым.

Я сжал кулаки, скомкав под столом край скатерти. Будто пытался удержаться на краю бездны. Мне нужна была срочная помощь, я кинулся к тому, кто меня никогда не подводил.

– Вот послушайте, – торопливо начал я. – «Зажигаются окна и ложатся, с крестом на спине, ничком на темный, толстый снег: ложится меж них и веерный просвет над парадной дверью. Не помню, почему мы все повысыпали из звонкой с колоннами залы в эту неподвижную темноту, населенную лишь елками, распухшими вдвое от снежного дородства: сторожа ли позвали поглядеть на многообещающее зарево далекого пожара, любовались ли мы на ледяного коня, изваянного около пруда…»

– Господи… Как красиво… – едва слышно проговорила Рита. – Что это? Кто это?

Ответить я не успел, через зал, звонко цокая шпильками в мрамор, к нам решительно приближалась женщина с отчаянно загорелым лицом. Её одежда напоминала костюм матадора, как если бы матадор решил вырядиться чёртом. Малиновая куртка с золотым шитьём и каким-то фальшивым мехом, высокие сапоги, чёрная кожа тугих лосин лаково сияла на выпуклостях и изгибах нижней части тела и казалось вот-вот треснет и вывалит все прелести наружу.

– Ага! Вот ты где! – голос у матадора оказался резким. – Ты не представляешь, что мы делаем завтра!

Она, восторженно выпучила глаза, с грохотом придвинула соседний стул. По-вороньи быстро оглядев стол, ухватила оливку из моего салата.

– Экскурсия «Следы на снегу»! Мы идём с настоящим следопытом, он нам будет рассказывать про следы, про зверей. Тут, говорят, даже медведи есть! Представляешь?

– Медведи зимой спят, – мне стоило усилий оставаться вежливым. – Спят в берлоге.

– Как это? – удивилась женщина-матадор. – Откуда у вас такая информация?

– Я из России. Медведи – наша узкая специализация.

Она с интересом оглядела меня. Я ласково ей улыбнулся.

– Моника! – она протянула мне ладонь.

Я пожал, назвал себя. Мне было очевидно, что Моника принадлежала к столь распространённому в Америке классу избыточно эмансипированных невежественно-агрессивных, самоуверенных и скверно воспитанных дур.

Рита извинилась, вышла из-за стола, я взглядом проводил её спину. Моника кликнула официанта, заказала себе мартини. Приблизила ко мне оранжевое лицо.

– Я вас умоляю, – горячо зашептала она. – Рита моя лучшая подруга, она прошла через такой ад… Этот подонок Алан, её бывший муж…

– Она мне всё рассказала, – перебил я Монику. – Успокойтесь.

Моника заглянула мне в глаза, помедлив, ухмыльнулась, словно мы с ней уже делили какую-то гнусную тайну. Положила на мою руку свою ладонь, горячую и сухую, как галька на пляже. У меня впервые в жизни появилось почти непреодолимое желание ударить женщину. Ударить прямо в лицо.

7

Ланкастер махнул рукой, мы пошли. Я снова оказался в хвосте за Моникой. Лес начал редеть, кряжистые сосны сменились ёлками, те хороводились отдельными семейками – белые и остроконечные, они походили на заколдованные замки, занесённые снегом. Потом пошли тощие бледные осины и сразу посветлело.

То ли я освоился со снегоступами, то ли наст здесь был покрепче, в любом случае, я перестал проваливаться и наша прогулка начала почти доставлять мне удовольствие. Я стянул лыжную шапку и сунул в карман, на ходу зачерпнул пригоршню снега, поднёс к губам. От снега пахло ледяной свежестью, так пахнет берёзовый сок ранней весной.

Лес остался позади. Мы