Сердце и другие органы - Валерий Борисович Бочков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В марте мы приземлились на базе Эндрюс, в Вирджинии вовсю колобродила весна. Повязки с глаз ещё не сняли, но от клейкого духа тополей у меня в горле встал ком и я чуть не разрыдался. Я не сентиментален, просто обоняние оказалось на редкость трепетным органом чувств. Особенно, если двести дней и ночей вдыхать гарь, вонь солярки, ружейной смазки, горячего пота и сухой пыли.
Глаза мне спасли, роговица после ожога восстановилась, а вот с ногой повезло меньше. Я пытался доказать комиссии, что для пилота хромота, скорее, плюс. Своих аргументов не помню, но двух врачей и усатого полковника они явно не убедили. Мне вручили второе «Пурпурное Сердце» и комиссовали.
Лето не задалось с самого начала – краболовная контора в Аннаполисе, куда я устроился, вылетела в трубу. Пока я там воевал, экологию тут вконец угробили – крабы передохли, а уцелевшие мигрировали на север, в штат Мейн. Потом зарядили дожди. Поначалу сырость и холод даже радовали. Ветер морщил лужи, я неспешно хромал вдоль залива, щекотные струйки пробирались за воротник. Я ерошил отросший ёжик и мотал головой, как пёс. Мимо проходили угрюмые люди, они отражались в тротуаре и подозрительно косились в мою сторону из-под блестящих зонтов.
Гораздо хуже дела обстояли ночью – слабое снотворное не действовало, а двойной нозепам неизменно отправлял меня в горы, в лагерь, в мою вонючую клетку. Я предпочёл бодрствовать. Доктор, глуховатый старик в стальных допотопных очках, сам с нервным тиком – говоря, он чуть подмигивал, – посоветовал мне групповую терапию. Я представил полдюжины бедолаг с их историями про контузии, ночные атаки, осколки, дорожные мины и отказался. Доктор уговаривать не стал, словно извиняясь, вздохнул и послал меня к аналитику, подмигнув на прощанье. Я подмигнул в ответ, док, похоже, обиделся. В лифте я столкнулся с калекой, сержантом в полевой форме, хотел ему помочь. Он нервным локтем отпихнул меня и выбирался сам, по частям. К аналитику я так и не пошёл.
Моя бывшая жена, Дженнифер, уверяла, что у меня генетически обострённое чувство несправедливости. Я наполовину русский, наполовину индеец навахо. Джен – умная баба и обычно она права. Если не считать промашки с нашим браком. Впрочем, наивно было полагать, что из союза солдата и лингвиста, специализирующегося на античной литературе, может получиться что-то долгоиграющее. Три года, из них почти год врозь, она здесь, я – там. Впрочем, спасибо ей и за это, память сохранила календарные обрывки настоящего счастья, даже на мой, славянский пессимистический взгляд. На её американо-оптимистический взгляд, мне подошло бы имя Улисс, оно переводится, как «человек, испытывающий непреходящие страдания и боль».
– Русским удалось превратить мучение в национальную черту, – говорила Джен. – А что касается геноцида, то евреи выглядят вполне благополучным народом, если рядом поставить индейцев. Интересная идея – смешать всё это в одном человеке.
По настоянию отца меня назвали Тим. Я так и не выяснил, что он имел в виду – Тимур, Тимофей или ещё что-нибудь похлеще. Если бы верх одержала моя краснокожая родня, меня бы звали Точинка-Витка. Мать обладала похожим экзотическим именем – Анавакко-Кули – «та, что бросает камень», но представлялась обычно как Кэрол. Она бежала из резервации, когда ей не исполнилось семнадцати, пересекла материк от Сан-Диего до Чикаго. Она убирала в домах, работала сиделкой, выучилась на медсестру. С моим отцом она познакомилась, когда её профсоюз пикетировал госпиталь в Ривер Дейл. Отец по натуре был диссидентом и баламутом. Его лишили гражданства и выслали из Союза за антисоветскую агитацию на исходе брежневского правления. Медовый месяц с демократией Америки у моего отца оказался не долог, уже через год он вступил в какой-то радикальный кружок.
«Настоящий мужик должен знать, за что он готов умереть» – любил повторять мой отец. – Если ты не знаешь, то ты и не мужик вовсе». Отец был настоящим мужиком, ему было точно известно, за что он готов умереть. За справедливость. Для меня справедливость так и осталась абстрактным понятием, судя по всему, я был недостаточно русским для отвлечённого самопожертвования. Поэтому, перебесившись в отрочестве, я вполне добровольно угодил в лётную школу в Цинциннати. Разумеется, я метил в истребители. Но, как выяснилось, не я один. Прошёл все тесты и экзамены, чего-то недобрал. Под конец мне предложили учиться на вертолётчика. Возвращаться домой было стыдно и я согласился. Учился я на «Кобре», потом пересел на «Апач». Сразу после выпуска нас отправили в форт Друм, потом был Туркменистан. После я угодил на базу под Хазар-абад. Оттуда мы утюжили абров в провинциях Хельмад и Кандагар. Стандартное вооружение «Апача» – семьдесят ракет типа «Гидра» и два крупнокалиберных пулемёта. За вылет один вертолёт запросто стирает с земли городок средней руки, поэтому мне не понятно, почему абры окрестили «Апач» комаром. Вообще, с этой войной что-то не так и дело тут даже не в идеологии. Моя машина – техническое чудо, она стоит пятьдесят миллионов, за мной – самая мощная военная система всех времён и народов. Абры живут в хижинах, слепленных из грязи, соломы и ишачьего дерьма, они неграмотны, дневной доход – полтора доллара на душу. Война тянется уже девятый год. Мы воюем девять лет со страной, застрявшей в каменном веке.
С Шепардом я встречался в училище, там он мне казался снобом, здесь его назначили мне вторым пилотом. Его высокомерие на деле оказалось непробиваемым хладнокровием, которое пару раз спасало нам жизнь. Когда нас сбили, мне удалось посадить машину на брюхо. Посадить – это с натяжкой, мы грохнулись на плато. Мы летали с дополнительным баком, его-то и пробило и всё горючее вытекло. От испарений невозможно было дышать, к тому же я разбил колено. Шепард выволок меня из кабины, к нам приближались абры. Впереди шёл бородач с «калашниковым» и сигаретой во рту. Шепард поднял руки и крикнул: «Не курить! Огнеопасно!» Абр не понял и выплюнул окурок себе под ноги.
2
К аналитику я попал через месяц, пошёл, скорей, от скуки. Садясь в кресло напротив, я уже знал наперёд весь наш диалог. Мой, отшлифованный до
