Ночной театр - Викрам Паралкар

оторвать от земли. Кто знает, сколько времени мы так просидели… было очень темно, улица качалась перед глазами, словно мы шагали по канату. А потом я упал, обнял сына и прошептал ему на ухо: «Не бойся, подмога близко, я с тобой». Да, сагиб, я был рядом с ним, но что мне оставалось, кроме как наблюдать? Мальчик мой уже не дышал у меня на руках, а я ничего не мог поделать. Не дай бог ни одному отцу пережить такое, сагиб, чувствовать то, что чувствовал я. Я попытался крикнуть, но в легких не было воздуха. Да и кто бы нас услышал? Я ощущал лишь ненависть, ничего, кроме ненависти. И сильнее всего ненавидел даже не наших убийц, а хироманта с ярмарки. Этот бедный старик ничего нам не сделал, но когда грудь мою так сдавило, что невозможно стало дышать, я думал лишь о его обещаниях, о том, как он уверял, будто бы у нас длинные линии жизни. А потом я умер.

Голос мертвеца звучал глухо, точно учитель старался подавить охватившие его чувства. Лица хирург толком не видел, только ухо да край щеки: остальное скрывали тень и простыня. Слов утешения у него не нашлось, и в операционной повисла тишина. Слишком уж мучительной и страшной была исповедь, и хирург не отважился нарушить молчание: казалось, любые слова лишь разбередят душевные раны.

— Мы столько перестрадали, сагиб. Мне очень стыдно, что мы доставили вам массу хлопот, и этой девушке, и ее мужу, но поймите, ради бога, мы столько перестрадали.

Хирург выпустил плечо мертвеца и снова сунул руку в его грудную клетку. Скопившиеся в ней сгустки крови производили впечатление столь же жуткое, как и его рассказ, но хирург, по крайней мере, знал, что с ними делать. Он вынимал их и стряхивал на поднос.

— Я приехал сюда не для того, чтобы служить беднякам, — признался он наконец.

Учитель чуть повернул голову, луч торшера выхватил из темноты его ресницы.

— Я в этой деревне уже три года и каждый день подумываю собрать вещи и уехать. С моей стороны нечестно было бы делать вид, что это не так.

Учитель покосился на хирурга, не поворачивая головы.

— Я раньше работал в большой городской больнице. У нас там были все удобства — настоящая роскошь по сравнению с этой дырой, — и я воспринимал их как должное. Новые инструменты, импортная техника, опытные медсестры. Я полагал, что до самой пенсии все это будет к моим услугам, стоит только пальцами щелкнуть.

А потом состояние одного из моих пациентов неожиданно ухудшилось после операции. Я сделал что мог, но лучше ему не становилось; родные пациента потребовали перевести его в больницу на другом конце города. Вечером его отправили туда; скорая довезла его живым.

Наутро я сразу же позвонил в ту клинику узнать, как дела. Мне ответили, что пациенту как раз делают вторую — срочную — операцию. Я спросил, кто оперирует, мне назвали имя хирурга.

Десять лет назад мы с ним работали в одной больнице. Точнее, он был моим подчиненным. Хирургом он был никудышным: ленивый, нетерпеливый, — только и ждал, как бы поскорее отделаться от пациентов, дотянуть до конца смены и уйти домой. Постоянно упускал какие-то мелочи, из-за чего ставил под угрозу жизни больных. Мне регулярно приходилось исправлять его ошибки, так что в конце концов я настоял, чтобы его уволили. И все эти годы даже не вспоминал о нем. Теперь же он оперировал моего пациента.

Когда операция завершилась, меня соединили с ним. В голосе его звучало ликование: я понял это с первого же слова, по тому, как он со мной поздоровался. Он спросил о нашей больнице, о том, как идут дела, как поживают доктора, медсестры и санитары, — можно подумать, не догадывался, зачем я звоню. Он оперировал с раннего утра, но, судя по тону, совершенно не устал.

Некоторое время мы с ним болтали, и наконец я осведомился о пациенте. «Он умрет», — как ни в чем не бывало ответил мой бывший коллега, точно речь шла о сущей безделице. И сообщил, что в ходе операции обнаружил мою ошибку. Якобы я что-то не то разрезал и перевязал какой-то не тот сосуд.

Я порылся в памяти, постарался восстановить операцию минута за минутой, каждый шов, каждый узелок, но так и не сумел поверить в то, что совершил такую ошибку. Тогда я принялся его расспрашивать, уточнять подробности, надеясь, что он окажется неправ. Попросил позвать к телефону хирурга, который ему ассистировал, и спросить, согласен ли он с мнением коллеги. Тут он сменил тон:

— Некогда мне, — отрезал он, — не хватало еще тратить время на дураков, неспособных признать собственную ошибку.

Теперь-то я понимаю, что он задумал мне отомстить. А я, глупец, попытался его урезонить. Мы же вместе работали. Он знал меня, знал, что я внимательный и аккуратный. Я заявил, что это исключительный случай.

— Исключительный, говорите? — повторил он. — Что ж, значит, в ваших интересах приложить исключительные усилия. Я готов переписать отчет. Если, конечно, вы согласны пойти на уступки. Пять лакхов[11] рупий, и наличными, а не чеком: не мне вам объяснять.

Признаться, до той поры мне везло: меня за всю жизнь ни разу вот так не загоняли в угол. Я готов был ждать полгода, чтобы мне наконец провели телефон, и плевать, что прочие дают взятку, дабы ускорить процесс. Но я и представить себе не мог, что такое случится… что меня будут шантажировать из-за ошибки, которую я, насколько мне помнится, не совершал.

Я заорал в трубку, проклял его и таких, как он, — термитов, подтачивающих государственные институты. Но каждое мое слово, казалось, давало ему еще большую власть надо мной. Он ответил, что всего лишь хотел мне помочь. И это проще простого. Мне всего-то надо наведаться с портфельчиком в свой банк, а потом принести этот портфельчик ему.

— Не усложняйте, — сказал он. — И не пытайтесь сбить цену. Я вам не торгаш.

— Ты торгаш самый настоящий, — крикнул я, — нашарил на трупе бриллиант и решил его прикарманить. Небось, новый «мерседес» купить хочешь? И скольких же ты обобрал, чтобы денег хватило? Надеюсь, твоя мать до этого не дожила. Если бы она знала, какой ползучий гад из тебя вырастет, не стала бы раздвигать ноги перед твоим отцом.

Он швырнул трубку. Я звонил ему несколько раз, но он не отвечал, а вечером медсестра мне передала, что пациент скончался…

Тут хирург почувствовал, что у него промокло запястье, вытащил