Ночной театр - Викрам Паралкар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кровь, это же всего-навсего кровь. Подумаешь, чуть-чуть испачкал рукав. Кровь не опасна. Это не кислота, не разъест кожу. И не дьявольские чернила, которыми мертвые пометили его как своего собрата. Хирург сжал мокрыми руками край раковины, чтобы мир перестал раскачиваться перед глазами. Вода тонкой бесшумной струйкой лилась на дно. Время от времени безмятежную эту картину прерывало бульканье, доносившееся из крана, и брызги рассеивали поток воды, прозрачный и ровный, как стекло.
Хирург дождался, чтобы стук сердца выровнялся. Закрыл кран, снова надел халат и перчатки, вернулся к операционному столу. Лицо учителя оставалось бесстрастным. Не говоря ни слова, хирург снова запустил руку в его грудную клетку, на этот раз стараясь не замарать халат. Учитель словно и не заметил. Он явно ждал продолжения рассказа.
Хирург вздохнул.
— Я часто вспоминаю тот разговор. Вдруг коллега действительно обнаружил мои ошибки, а мне гордость помешала их признать? Ведь операция-то рядовая, ничего серьезного, в остальном пациент был совершенно здоров. Может, я и правда ошибся и меня следовало оштрафовать?
Однако вышло гораздо хуже. Тот хирург подготовил обличительный отчет и, не стесняясь в выражениях, отозвался о моих профессиональных навыках и прочем, что явно не имело никакого отношения к делу. Кто же остановит автора, который вознамерился написать трагедию? Но это еще не самое страшное. Он позвонил журналистам и сказал, будто я пытался его подкупить.
В ту неделю не случилось ни голодовок, ни бунтов, и все новостные агентства ринулись к нему в клинику. И этот подонок наплел им, что я предлагал ему деньги за то, чтобы он держал язык за зубами. Но его нельзя купить, он не такой, его совесть омыта молоком. Я даже «мерседес» ему обещал, он все равно не согласился. Он про этот «мерседес», похоже, говорил каждому репортеру, потому что это слово было в каждой статье. Наверное, хотел убедиться, что я уж точно прочту.
Его обвинения сломали мне жизнь. Телефонная компания опубликовала списки моих звонков — доказательство, что я отчаянно пытался с ним связаться. Хирург, который ассистировал ему на операции, оказался совсем молодым и робким — на допросе в полиции он послушно повторил слова старшего коллеги. Все газеты города смешали мое имя с грязью. Заголовки, новости, сплетни… мою фотографию печатали рядом со снимками насильников и убийц.
А через две недели меня вызвал главврач.
— Сочувствую вашему положению, — сказал он, — пациенты порой умирают из-за наших ошибок; нам, врачам, приходится признавать, что такое возможно. Но общественность считает иначе. Ей хочется верить в нашу безупречность. И неподкупность. В общем, мы обязаны быть идеальными гражданами. И так далее.
Главврачу уже было плевать, правдив ли отчет моего бывшего коллеги. Действительно ли я пытался его подкупить. Он отвечал перед членами правления больницы, а те — перед обществом. Кем-то надо было пожертвовать, и уж точно не им. Я подписал заявление об увольнении, и он спросил, почему я раньше к нему не пришел. У него есть знакомые в газетах, сказал он. Можно было заплатить им за молчание.
Все мои сбережения ушли на компенсацию, которую меня обязал выплатить суд. И не только за врачебную халатность, но и за попытку дать взятку, а штраф за это в десять раз выше. До сих пор удивляюсь, как моему адвокату удалось спасти меня от тюрьмы. После такого можно было даже не мечтать, что меня возьмут в другую больницу. Коррупцию, тайную союзницу всех и каждого в этой цепочке, тут же объявляют смертельно опасной, едва общество обращает на нее внимание. Денег на то, чтобы открыть собственную клинику, у меня не было. Ни один банк не одобрил бы мне кредит, никто из пациентов не захотел бы у меня лечиться. И я уехал из города, в моем-то возрасте, отправился работать в этой вот государственной лечебнице. Сельчане меня уважают, они ведь не знают моего прошлого. Начальство, разумеется, в курсе, но лучше уж пусть в лечебнице будет доктор, покрывший себя позором, чем пустота и паутина.
И вот я здесь. Долгая история, но после всего, что вам пришлось пережить, вы заслуживаете правды. Я хочу, чтобы вы поняли главное: я не святой и уж точно не бог. И если вы считаете иначе, уверяю, горько разочаруетесь во мне.
Лишь договорив, хирург осознал, что рассказал о своих злоключениях не просто пациенту, но еще и такому молодому. Однако пропасть между живым и мертвым уже обессмыслила все мирские иерархии.
Учитель долго молчал. Раз-другой порывался что-то сказать, но не говорил ни слова. Наконец дрожащим голосом произнес:
— Какая разница, доктор-сагиб, кем мы считаем вас, богом или человеком. Когда мы подыхали на обочине, никто не пришел к нам на помощь. Ни бог, ни человек. И вы для нас больше, чем тот и другой. Мы благодарны за все, что вы для нас делаете, и не будем жаловаться, чем бы ни кончилось. Мне остается лишь извиниться за то, что мы доставили вам столько забот.
Наконец в грудной клетке учителя не осталось ни сгустка крови. Легкое съежилось, опало. Позади него испуганным зверьком в норе пряталось сердце. В отсутствие кровотока наполнить его было нечем, и все-таки хирургу показалось, что оно бьется — точнее, дрожит. Сердце встрепенулось под его пальцами — то ли испуганно, то ли с надеждой, что вскоре ему вернут жизнь.
В операционной было темно. Даже раздвинув ребра импровизированным ранорасширителем, в тусклом свете торшера хирург сумел разглядеть лишь очень немногое, большую часть грудной клетки скрывала тень. На подоконнике лежал маленький фонарик на батарейках, но он был нестерильный. Может, протереть его спиртом и, взяв в одну руку фонарик, другой исследовать содержимое грудной клетки, подумал хирург, но тут же отказался от этой мысли. Все равно фонарик толком не стерилизуешь. Лучше уж продолжить пальпацию, дюйм за дюймом ощупать все органы, которые могли стать источником кровотечения.
— Скажите, а почему вы решили вернуться? Ведь все мы рано или поздно попадем в мир иной. Зачем же по доброй воле терпеть страхи и тревоги этой ночи?
Учитель смотрел в стену, казалось, он следит глазами за ползущим по плитке муравьем. Получается, толку от дезинсекции было чуть. Но
