Ночной театр - Викрам Паралкар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Нас убили. Мой сын вправе прожить целую жизнь.
— Да-да, вы это уже говорили, но ведь дело не только в этом? Вы явно что-то скрываете.
Ребра учителя шевельнулись — впервые за долгое время. Хирургу это не мешало: пусть себе дышит.
— Я не все рассказал вам о загробном мире, сагиб, кое о чем умолчал. Ради сына. Мне хочется верить, что он все еще ребенок, а значит, я решаю, что ему нужно и чего не нужно знать. И во что верить.
— Да, но сейчас его здесь нет. Можете говорить откровенно.
— Нельзя, сагиб, живым не положено знать о загробном мире. Поймите, пожалуйста, я не хочу ничего от вас скрывать, но некоторые вещи вам лучше не знать.
— А с чего вы взяли, будто имеете право решать, чего мне не надо знать?
Этот вопрос явно задел учителя. Он убрал руку из-под головы, вытянул ее из-под простыни за край операционного стола.
— Загробный мир — пустынное место. Там нет ни холмов, ни долин, глазу не за что зацепиться. Куда ни глянь, всюду одно и то же. Можно бродить туда-сюда целую вечность — многие умершие так и поступают, хотя сами не знают зачем. Кому же захочется оставаться в таком месте, сагиб? Это же все равно что очутиться в изгнании в пустыне. Даже хуже. Там нечего делать, кроме как идти вперед, надеясь, что еще немного — и наступит облегчение, покажется чудесный оазис. Ноги не устают, нам не нужен ни сон, ни пища. Устает душа: ей хочется чувствовать хоть что-то, пусть даже боль.
— Вы не ответили на мой вопрос. Допустим, вы трое доживете здесь до глубокой старости, но потом-то все равно окажетесь там. Стоит ли все это, все муки, что ждут вас с рассветом, такого конца?
— Стоит, сагиб, уж поверьте мне на слово. Муки не вечны, они пройдут, и мы снова будем всё чувствовать, все мелочи, доступные лишь живым. Если бы вы знали, сагиб, как мне хочется снова напиться воды! Порой я представляю, как перекатываю воду во рту, по языку и зубам, ледяную, аж голову ломит, чувствую ее запах — я ведь раньше и не замечал, что у воды тоже есть запах, — потом глотаю, она обжигает горло, грудь, холодит ребро за ребром до самого желудка… Вы, наверное, решите, что я лишился ума, раз так говорю, но это-то и отличает жизнь от смерти. И пусть мне однажды все равно придется вернуться на тот свет, но пока я здесь, на земле, все будет иначе. Теперь-то я буду ценить каждый вдох. Я всех и каждого научу дорожить жизнью, покажу, как всё исправить. Может, стану крестьянином, буду сам выращивать себе еду, чтобы понять, каково это — засевать землю семенами жизни. И тогда, наверное… накопленный опыт поможет мне легче переносить тяготы загробного мира.
Хирург поморщился. Ну что за наивность. От человека, чье знание жизни превосходило его собственное, он ожидал совершенно другого.
— Ну допустим. Но почему не дождаться перерождения? Не явиться на свет из женской утробы? К чему все эти затеи с возвращением среди ночи?
— Не верю я в это, сагиб, — сухо признался учитель; восторг, с которым он живописал мечту напиться воды, совершенно испарился. — По-моему, никакого перерождения и нет вовсе. В загробном мире только и разговоров, что о перерождении. Но я… в это не верю.
— Вы же говорили, вам об этом сказал ангел? Неужели вы мне соврали?
— Не соврал, сагиб. Пожалуйста, поймите: я так сказал ради сына. Хоть и не верю, что это подействует. Слишком уж много повидал мой мальчик: мгновение в загробном мире — и он уже не ребенок. Но что еще я мог сделать как отец?
— Ближе к делу.
— Ангел никакой не ангел. Это загробный чиновник.
Хирург остолбенел.
— Чиновник?
— Да. Их там множество. Они управляют загробным миром.
— Ничего не понимаю. Чиновники? Загробным миром управляют чиновники?
— Да. Вся их власть держится на обещании перерождения. Надежда всем нужна, сагиб, и живым и мертвым. Вот мертвые и молятся чиновникам, так называемым хранителям врат.
— Что вы такое говорите?
— Так все и начинается, сагиб: просьбы и отказы, снова просьбы и снова отказы. Для перерождения чиновники выдвигают массу условий. Одни утверждают, будто бы важно, как мы прожили жизнь, другие — как мы умерли. Одни просматривают списки наших прегрешений, другие рассуждают о покаянии. Нам приходится отчитываться буквально за все — за каждую мысль, слово, дело, за то, что натворили в детстве, когда еще не понимали, что хорошо, что плохо. Где уж тут сохранить достоинство. А чиновникам все мало. Они отвечают: мол, мы подумаем, посоветуемся с начальством и сообщим вам о принятом решении. И исчезают навсегда, только мы их и видели.
За окном закричала ворона — может, прежняя полуночница; ставни негромко постукивали на ветру.
— То есть в загробном мире сплошь бюрократия, как в правительстве?
— Гораздо хуже. Тамошняя бюрократия не снилась ни одному земному правительству. Ей конца-краю нет. Чиновников больше, чем покойников. Мы и попали-то сюда по одной-единственной причине: нам посчастливилось наткнуться на того, кто оказался не таким, как все, иначе, сагиб, я бы вам все это не рассказывал. Наша история его растрогала, уж не знаю почему. Нам нечего было ему предложить, и все равно он решил ради нас нарушить закон. Только сыну моему не говорите, сагиб. Он ведь еще ребенок. Пусть растет с мыслью, что жизнь — а может, и смерть — небезнадежна.
Хирург стоял как вкопанный. Как ни пытался он продолжить операцию, ничего не получалось: руки опускались. Неожиданный оборот, который принял рассказ учителя, мешал сосредоточиться, вдобавок навалился сон, подернул веки патиной. Может, учитель ничего такого не говорил, это ему почудилось от усталости? Пальцы его ощупывали бесконечную сеть сосудов в груди мертвеца, и все равно хирург не был уверен, что ничего не задето. Стены операционной словно потемнели, и казалось, что запертые окна и дверь никогда уже не отворятся: оба они, и мертвый, и живой, будут продолжать этот разговор, пока плитка на стенах не почернеет и не осыплется.
— Бог есть? — спросил хирург.
Учитель отвернулся к стене.
— Отвечайте на мой вопрос. Вы рассказывали о чиновниках, но не о богах.
— Очутившись в загробном мире, мы снова и снова взывали к богу, —
