Седьмое лето - Евгений Пузыревский

Но, были пойманы конвойной командой и забиты до смерти.

В Тюмень тела везти не решились, так как там их уже поджидали революционно настроенные рабочие железнодорожники.

Поэтому, часов в семь утра, на станцию города, впоследствии восемнадцать лет удерживающего в своём лоне будущего отца Павлика, прибыл вагон, в котором, лёжа на полу, в крови, приехало пятеро убитых молодых парней, скованных и одетых в серую арестантскую робу. Жандарм Кукарских разогнал, как-то быстро набежавших, любопытных и солдаты оцепили периметр.

Быстрее слухов, конечно, не сработаешь, но и медлить не стоит.

Поэтому, транспортируемый из Севастополя груз, по дороге потерявший свою ценность, ввиду принудительного окончания жизнедеятельности, был похоронен на самом краю городского кладбища.

Как и был – в цепях.

Но очень скоро на могиле стали появляться цветы, а на деревянном кресте – революционные прокламации. В связи с этим, весной 1908 года, все опозновательно – отличительные черты, были убраны.

Прошли годы, прошли столетия…, хотя нет, только лишь годы, но при этом каждый, по насыщенности, равнялся десяти. Царская власть была истреблена под корень, порубленные и облитые серной кислотой тела, её главных представителей, уже давно были закопаны под Свердловском.

И вот, в самом начале января, тысяча девятьсот пятьдесят первого года, честным голосованием (хотя попробуй тут, откажись) среди рабочих, коллектива Уральского Изоляторного завода, было принято решение – увековечить героев восстания на броненосце «Князь Потёмкин-Таврический», а в особенности тех, кто волею случая оказался захоронённом в этом маленьком городке, что находился в двух с лишним днях езды от Одессы.

До сих пор, в жаркие дни, торгующей не свежим мясом…

А какой, испокон веков, у нас, на Руси, самый популярный и особо не обременительный способ увековечения людей, событий, объектов, персонажей?

Вот именно – памятник.

Теперь, за этой каменной попыткой маленького городка вписать себя в историю большой страны, спрятавшись от глаз людских, два семнадцати и уже восемнадцатилетних подростка, активной, уверенной и твёрдой поступью, шли к утрате реальной оценки обстановки и собственной личности, расстройстве речи, внимания, памяти и координации движений.

В общем – бухали.

Как им тогда казалось – «По-взрослому».

Адриан Спигелий, в начале семнадцатого века, утверждал, что задница нужна человеку исключительно потому, что является природной подушкой, «сидя на которой, человек может праведно и усердно предаваться размышлению о божественном».

Граф Толстой и Чижик, уже часа три как возложили свои «подушки» на два деревянных ящика, принесённые неизвестно кем, неизвестно когда, но, известно зачем, и видавшие «пятые точки» всех любителей «хлебнуть после работы» из числа работяг расположившегося рядом изоляторного завода.

Содержание спирта в подростковой крови приближалось к трём промилле, так что «размышления о божественном» плавно перетекли в совместные (друзья как ни как) неконтролируемые изгнания содержимого желудка и кишечника через рот, при участии мышц брюшного пресса с диафрагмой.

Наконец процесс временно приостановился и неофиты Диониса/Либера/Бахуса/Вакха мудро решили воспользоваться передышкой, чтоб переместиться в «места более тёплые и пригодные».

Каждый из них считал, что он то, ещё очень даже в силах, а вот второй истребитель алкоголя, оказался слабее организмом и теперь нуждается в помощи более стойкого товарища.

Взявшись друг за друга, они повальсировали к месту новой дислокации, но, не пройдя и десяти метров, рухнули на землю.

Так их тут спящих и нашли, с умиротворённостью, безмятежностью и остатками засохшей пищи на лице.

«Вперёд – к новым приключениям!»

Сначала в больницу на промывание и на «проспаться», затем к Семён Семёновичу, на очередной выговор и на очередное же обещание, что «так больше не повторится».

Всё могло бы сойти на тормозах, но не в этот раз, так как Серёжа с Ваней умудрились вполне обычным вроде бы проступком, наступить на не вполне обычную душевную мозоль старого одноногого участкового.

Когда Сёма переехал в Киев, то он был один из тех немногих (хотя, если поскрести по полуграмотным украинским деревням конца сороковых, то можно даже сказать, что многих), кто даже не догадывался о существовании такого явления, как «Кинематограф».

И вот однажды, знакомство, наконец, произошло.

Произошло так, как и полагается всем значимым событиям, остающимся в памяти на всю последующую жизнь – неожиданно и не подготовлено.

В восстановленный, ещё недавно наполовину разрушенный кинотеатр, носивший во время оккупации имя «Глория», но затем переименованный в «Жовтень», молодого Семён Семёновича затащила одна из подруг, которая за прошедшие годы затёрла, в постепенно рвущейся памяти, не только своё имя, но и лицо.

Девушка забылась, потеря кино девственности – нет.

При первом половом акте, неправильный выбор партнёра, может надолго отбить желание, повторять, в ближайшее время, сакральный процесс. Или же вообще обратит его в обыденность.

Необходима хоть одна, хоть маленькая, хоть прозрачная, капелька индивидуальности.

Бывает, капли создают реку…

Шел «Броненосец «Потёмкин»» Сергея Эйзенштейна.

Потрясение было колоссальным!

Быстрые кадры, корабль, море, несправедливость, восстание, огромные толпы людей, лестница, расстрел, коляска, разбитые очки, цветной красный флаг и финальный кадр с «выплывом в зал», помноженные на музыку Эдмунда Майзеля (до Николая Крюкова осталось года три, а до симфоний Дмитрия Шостаковича – почти тридцать), вырвали из смотрящего всё восприятие мира, перевернули и с силой вбили обратно.

Жить, как раньше, уже было нельзя.

Выходя, из, тогда ещё единственного, зала кинотеатра, Сёма уже твёрдо знал, чему будут посвящены остатки ему отмеренного срока – защите той страны, в создании которой участвовал героически погибший Григорий Вакуленчук, с не менее героическими сотоварищами.

«Так нечего с пьянкой шутить,Её надо колотить,Культурно,Бурно,Пламенно, гневно,Долбить ежедневно,На каждом шагу,Не давать передышки врагу»[30]

И завертелся перемалывающий обличительный механизм, смазывая свои шестерёнки из стенгазет, обсуждений, осуждений, выговоров, объяснительных, школьных собраний, угроз отчисления – маслом стыда, слёз и обещаний.

Общественность регенерировала в один цельный организм (ох, как она это ловко делает, когда в воздухе появляется наэлектризованный запах унижения) и теперь пульсировала заспинными разговорами, косыми взглядами, смехом и указыванием пальцем.

Чижик и Граф Толстой перестали существовать, им, на замену, пришли Плевок (благодаря новоприобретённому умению быстро, хоть и под воздействием алкоголя, падать, не разбирая куда) и Блевотный Граф (не каждый способен так надругаться над памятником привитых, советскому гражданину, идолов).

Подростковая психика всё впитывает как губка, наполняется, темнеет и ждёт удобного момента, когда её выжмут, освобождая влагу гнева.

Пришла пора отомстить.

Поздний вечер.

Двое стояли напротив частного дома под номером тринадцать по улице Чкаловская.

Дома, где уже много лет квартировал Семён Семёнович Жмайло.

Изначально Серёжа был против, но под давлением друга пришлось уступить и согласиться.

План был до идеального прост – сегодня суббота, значит одноногий, по своей традиции ушел в кино. Осталось незаметно забраться в его место обиталища, разгромить всё в клочья и так же незаметно исчезнуть.

Нанесённая обида будет смыта, хоть и не кровью, но не менее эффектным методом!

Перемахнув через невысокий забор, они оказались во дворе. Злая собака, полагающаяся в таких случаях, отсутствовала. Естественно, об этом факте «на руку», они узнали заранее, так что теперь, пригнувшись, чтоб сложенная в длинный ряд поленница скрывала, вторгшихся, от нежелательных глаз, обиженные, уверенным шагом, добрались до веранды. Обследование окон обнаружило, что сегодня им фартило во всю – прямоугольные стёкла сдерживали в рамах лишь тоненькие реечки, прибитые на маленькие гвоздики. Достав небольшой складной ножичек, украденный три года назад у подвыпившего и заснувшего на лавочке соседа сверху, Ваня легко избавился от препятствия, отделяющего их от задуманного.

Граф, в последний раз, сделал слабую попытку отговорить товарища, но она, моментально, была пробита и затоплена айсберговидным блеском в глазах уговариваемого.

«Приходите в мой дом,Мои двери открыты»[31]

Внутри было темно.

Страх и азарт, перемешавшись в коктейль Молотова, готовы были уже разорвать друзей изнутри, раскидав ошмётки неуверенности по всей веранде, но тут, Ваня, со всей дури, налетел на прислонённые к стене лыжи и те, незамедлительно, с грохотом, свалились на пол.