Седьмое лето - Евгений Пузыревский

Её жизнь.

Оставшаяся с ней жизнь.

Но.

Не зацепилась, сорвалась, провалилась.

Издохла.

Железная чеплашка, стоя на головёшке в костре, уже изрядно накалилась.

Друзья отламывали куски от свинцовых пластин и, аккуратно, стараясь не обжечься, бросали их в неё, с любопытством наблюдая, как твёрдое, тёмно-серое вещество плавилось, превращаясь в светло-серебристую жидкую массу.

Затем, с помощью двух длинных и прочных палочек, они извлекли тару из огня, и разлили содержимое по донышкам трёх бутылок, закопанных, горлышком вниз, в землю. Дождавшись, пока затвердеет, Ваня и Серёжа, отделили готовые медали от формочек, положили остывать на заранее приготовленный кирпич и принялись плавить на вторую партию.

Осталась восемнадцать штук, или же, шесть заходов – кому как удобнее считать.

Удивительно, как общее дело, подпитанное искренней верой, как в него само, так и в его необходимость, умеет сближать людей и задвигать их проблемы, недавние события, происшествия, на второй план.

Где-то там, позади, остались открытия новых, доселе не ведомых, внутренних ощущений, мёртвая собака, возвращение обратно по стене, встреча у дерева, извинение за трусость, шутки по этому поводу, оправдания, умалчивание о произошедшим «по ту сторону», ну и наконец – примирение, хотя ссора, как таковая, в принципе и отсутствовала.

Позади то позади, но, в одном из них, в этот день, поселился маленький и пока незаметный червячок, который, впоследствии, будет регулярно требовать пищи, постепенно повышая количество употребляемой, параллельно и сам, прибавляя в весе и росте.

Участковый Семён Семёнович, был из правильных.

Ну, из таких, что за идею.

Он ежедневно тренировался, как физически (чтобы вписываться в спортивные нормативы профессии), так и умственно – методом разгадывания многочисленного количества кроссвордов, изучением сложнейшего, на его взгляд, французского языка (ну как так, столько гласных подряд, да и притом всё в одном слове) и чтении большой советской энциклопедии, в алфавитном порядке (сегодня, из неизвестного ранее, было слово «Кизельгур»).

И всё в нём было хорошо – идеальная внешность, как будто списанная с Ивановского плаката «Слава Русскому народу…», богатырское телосложение, высокий рост, взгляд, продирающий возбуждением насквозь любую особь женского пола «От шестнадцати», форма, сидевшая так, словно сшитая специально для него в высокоуровневом ателье где-нибудь на севере Парижа, незаурядное чувство юмора и интеллект, немного выше среднего. Хоть сейчас в формалин и к потомкам – на изучение цвета нации. Но медовые бочки на то и нужны, чтоб было, куда дёготь ложками складывать. В случае с Семён Семёновичем, метафоричным жидким продуктом сухой перегонки древесины, являлась левая нога. А если точнее – её отсутствие. Хотя, если всё же разобраться, половина органа опоры (всё что выше колена), была на месте, но, по сути, этот свисающий обрубок был бесполезным и разве что для равновесия пригодным.

Ему было одиннадцать, он хотел накормить всех голодных (хотя, собственно кроме картошки, еды то особо и не было), дать крышу над головой всем нуждающимся (при этом, сам жил в маленькой покосившейся хате, с родителями, четырьмя сёстрами и двумя братьями), бедных превратить в богатых (о семейном финансовом состоянии, можно даже и не заикаться), ну, и под конец, мира во всём мире. Хорошие ведь планы. Только вот времена были не хорошие. Как и люди, что с символикой из черных поломанных крестов на бело-красном фоне, которые в огромном количестве, топтали дороги его украинской земли, своей тяжелой обувью без шнурков.

Маленький Сёма мог стерпеть что угодно, кроме несправедливости. С ней, по его мнению, нужно бороться «до последней капли крови», искоренять, уничтожать, выкорчёвывать из сознаний, действий, поступков тех, кто сам этого сделать не в состоянии, находясь под влиянием «дурной крови» (человек изначально же хороший – злых младенцев не бывает). Руководствуясь этим, он твёрдо решил уйти к партизанам.

Ушел.

Аж три дня шел, прячась лесами да оврагами, питаясь ягодами, сырыми грибами и остальной подобной съестной атрибутикой, что дарит нам матушка природа в июле (из дома он не взял ни куска хлеба – самим пригодится). На четвёртый день, великое путешествие к великим целям, закончилось.

В поле, рядом с дорогой.

Два месяца назад, один из обладателей правильного черепа, но не правильного желудка, плохо реагирующего на местную пищу, забежал в высокую траву, растушую вместо не саженной в этом году пшеницы, чтоб его опорожнить, на, совсем недавно оккупированную территорию. Справившись, с поставленной природой задачей, он, счастливый, побежал за остальными, оставив на месте восседания противопехотную фугасную мину, тонкостям обращения с которой десять минут назад обучал недавно прибывшего и недавно же отпраздновавшего своё восемнадцатилетние, бойца. Ну приспичило, ну спрыгнул с транспорта с тем, что было в руках, ну забыл, ну с кем не бывает – объяснял он дико ржущим слугам истинного арийца с чёрной порослью под носом. Те же, в ответ, наградили его незабываемым прозвищем «Der expert nach den minen», которое он «гордо» носил, вплоть до сорок четвёртого года, пока его правильная костяная оболочка мозга, не была разбита советской сапёрной лопаткой, произведённой на Омутнинском металлургическом заводе далёкого Урала.

Сёма славился своей способностью, находить потерянное и очень этим гордился. Но не в этот раз. Так как обнаружил забытое не он сам, а его левая нога, которая тут же поспешила расстаться с телом.

При других обстоятельствах, его история могла бы на этом и закончиться, но вмешалась божественная сила (та, что так долго уберегала от всех покушений, рождённого в деревне Рансхофен и, до тысяча восемьсот семьдесят шестого года, носившего фамилию матери Шикльгрубер), которая направила именно этой дорогой, именно в этот день и именно в эту минуту, известную деревенскую знахарку Агрипину Фёдоровну с мужем Афанасием Георгиевичем. И, к счастью, на телеге.

Нашли, перевязали, перевезли, выходили.

Так, до конца войны, Сёма у них и прожил. Затем переехал в прореженный и голодный Киев, потом в Москву, удивительно быстро забывшую небесные аэростаты, после постепенно перебирался всё дальше и дальше вглубь страны, пока, наконец, окончательно не осел в маленьком городке на Урале, что в расстоянии двенадцати часов на поезде, от завода, произведшего орудие смерти, виновника его пожизненного дефекта.

Но он об этом, естественно и не догадывался.

О собаке Семён Семёнович узнал случайно – сосед по лестничной клетке, что трудится в кирпичном цеху, во время вечернего, после рабочего перекура между этажами, рассказал, как, день назад, нашли Муху с разбитой головой, лежащую в луже из своей собственной крови. Первое время подумали на шпионов, быстро проверили всё и вся, и, обнаружив, что ничего не пропало, как-то быстро все успокоились. Тем более – это там, в Москвах, двуличные капиталистические твари попрятались, а тут то, на северах, где «Медведи на велосипедах и снег по шею», чего им делать?

А что до собаки – она же не человек, пожила и хватит. Герой-то бывший, а стране настоящих подавай.

Железная логика.

Для всех, кроме одноногого участкового.

Во-первых – совершенна несправедливость к живому существу (детская твердолобость хоть и обтесалась жизненным опытом о временной абразивный камень, но при этом, как не крути, осталась), а во-вторых – это расследование. Настоящее расследование, которое неизвестно когда ещё повторится.

Да и повторится ли?

В каждой деревне/городишке есть свой Анискин, а на каждого Анискина есть свой Фантомас.

Семён Семёнович необыкновенно взбодрился, сбросил с себя, уже ставшую родной, кожу обыденной заплесневелости, отодвинул, лет пять как вышедшие на первый план, ночные боли в спине, однажды продутую, и впоследствии на всю жизнь защемлённую шею, давление в мозгу, реагирующее на резкую смену погоды и обветренную правую ладонь, которая периодически, в кровь, трескалась на ребре, делая ежедневный кроссвордный ритуал достаточно болезненным.

Он был готов.

Готов к великим свершениям.

Тщательно обследовав место преступления, опросив очевидцев и заручившись мнением недовольного патологоанатома, которому пришлось возиться с черепом эксгумированной Мухи (рабочие её закопали в тот же вечер, чтоб на жаре не разлагалась), повзрослевший Сёма понял, что «А Ларчик просто открывался»[26]

Это дети. Всего лишь дети, которые были замечены на заводской стене, воспитательницей рядом стоящего детского сада. Она с полной уверенностью подтвердила, что эти двое явно от чего-то убегали, причем именно в этот день и именно в это время.

Несколько разочарованный служитель правопорядка, прихрамывающий на протезную левую ногу (это сейчас бы его на службу не взяли, а тогда, в послевоенное время, любым живым рады были), с давно появившимися залысинами на местами посидевших волосах, скрываемых милицейской фуражкой, довольно легко выяснил имена беглецов.