Римская история в лицах - Лев Остерман

«...когда он ходил, ему изменяли слабые колени, а когда что-нибудь делал, отдыхая или занимаясь, то безобразило его многое: смех его был неприятен, гнев — отвратителен: на губах у него выступала пена, из носа текло, язык заплетался, голова тряслась непрестанно...» (Светоний. Божественный Клавдий, 30)

Известно также, что Клавдий заикался. Главной привлекательной чертой римлянина, мужественностью, он, как мы помним, не отличался. Что же до образованноети, простоты, заботливости и даже чувства юмора, то эти качества в древнем Риме котировались невысоко. Потому-то так горячо искал Клавдий самоутверждения в престижном браке. Потому так угождал своим женам, так готов был служить каждому их капризу, прислушиваться к каждому наговору.

Впрочем, ему, наверное, было свойственно и женолюбие в смысле чисто сексуальном. Светоний роняет в адрес Клавдия замечание, что «к женщинам страсть он питал безмерную». Эту его слабость подтверждает и то, что Клавдий прожил девять лет в браке с Мессалиной. Судя по всему, она была женщиной страстной и весьма несдержанной в своих любовных связях. Клавдий изо всех сил старался не замечать распутства своей жены. Видимо, она умела прогнать его обиду с помощью извечного оружия женщин, которым, надо полагать, владела в совершенстве. В 41-м году брак новоизбранного принцепса еще выглядит прочно. Мессалина недавно родила сына, которого потом назовут Британик (в честь пресловутого похода Клавдия в Британию). В следующем году в семье императора появится дочь Октавия.

Драма в семье Клавдия начинается в 47-м году. Тацит (Анналы II, 12-35) описал ее так живо, что имя Мессалины стало нарицательным для бесстыдной, дерзкой, развращенной женщины. Вкратце эта действительно необыкновенная история такова. Мессалина воспылала страстью к некоему Гаю Сильвию — знатному и красивейшему из молодых людей Рима, — развела его с женой и сделала своим любовником. Она открыто посещала его дом, наделяла деньгами, дарила рабов и утварь из дворца. Об этом знали все, но донести Клавдию боялись. Однако в следующем году произошло нечто не только невообразимое, но и грозившее тяжкими последствиями всему окружению принцепса. Воспользовавшись отсутствием Клавдия, уехавшего по делам в Остию, Мессалина при живом муже-императоре решила сыграть свадьбу со своим любовником. Надо полагать, что она собиралась передать ему и верховную власть в государстве (Сильвий как раз был избран консулом). Тацит не может скрыть изумления перед такой дерзостью:

«Я знаю, — пишет он, — покажется сказкой, что в городе, все знающем и ничего не таящем, нашелся среди смертных столь дерзкий и беззаботный, притом консул на следующий срок, который встретился в заранее условленный день с женой принцепса, созвав свидетелей для подписания их брачного договора, что она слушала слова совершавших обряд бракосочетания, надевала на себя свадебное покрывало, приносила жертвы перед алтарем богов, что они возлежали среди пирующих, что тут были поцелуи, объятия, наконец, что ночь была проведена ими в супружеской вольности. Но ничто мною не выдумано, чтобы поразить воображение, и я передам только то, что слышали старики и что они записали». (Тацит. Анналы, II, 27)

Все придворные спасовали, и только Нарцисс отправился в Остию и рассказал о случившемся императору. Они возвращаются в Рим, направляясь, разумеется, в лагерь преторианцев. Мессалина пытается перехватить Клавдия по дороге, но Нарциссу удается ей помешать. По пути в лагерь, чтобы побороть нерешительность принцепса, Нарцисс завозит его в дом Сильвия и показывает дворцовую утварь, подаренную Мессалиной... Преторианцы возмущены и требуют наказания виновных. Приводят Сильвия и казнят. Та же участь постигает десятерых участников преступления. Развязка близится, но окончательно не предопределена. Вот как описывает Тацит завершение драмы:

«Между тем Мессалина, удалившись в сады Лукулла, не оставляла попыток спасти свою жизнь и сочиняла слезные мольбы, питая некоторую надежду и порою впадая в бешенство — столько в ней было надменности даже в грозных для нее обстоятельствах. И не поспеши Нарцисс разделаться с нею, она обратила бы гибель на голову своего обвинителя. Ибо, воротившись к себе и придя от обильной трапезы в благодушное настроение, Клавдий, разгоряченный вином, велит передать несчастной (как утверждают, он употребил именно это слово), чтобы она явилась на следующий день представить свои оправдания. Услышав это и поняв, что гнев принцепса остывает, что в нем пробуждается прежняя страсть и что в случае промедления следует опасаться наступающей ночи и воспоминаний о брачном ложе, Нарцисс торопливо покидает пиршественный покой и отдает приказание находившимся во дворце центурионам и трибуну немедля умертвить Мессалину: таково повеление императора. В качестве распорядителя и свидетеля ее умерщвления к ним приставляется вольноотпущенник Эвод. Отправившись тотчас в сады Лукулла, он застает Мессалину распростертою на земле и рядом с ней ее мать Лепиду, которая, не ладя с дочерью, пока та была в силе, прониклась к ней состраданием, когда она оказалась на краю гибели, и теперь уговаривала ее не дожидаться прибытия палача: жизнь ее окончена, и ей ничего иного не остается, как избрать для себя благопристойную смерть. Но в душе, извращенной любострастием, не осталось ничего благородного. Не было конца слезам и бесплодным жалобам, как вдруг вновь прибывшие распахнули ворота, и пред нею предстали безмолвный трибун и осыпавший ее площадными ругательствами вольноотпущенник.

Лишь тогда впервые осознала она неотвратимость своего конца и схватила кинжал. Прикладывая его дрожащей рукой то к горлу, то к груди, она не решалась себя поразить, и трибун пронзил ее ударом меча. Тело ее было отдано матери. Пировавшему Клавдию сообщили о ее смерти, умолчав о том, была ли она добровольной или насильственной. И он, не спросив об этом, потребовал чашу с вином и ни в чем не отклонился от застольных обычаев». (Там же. 11; 37, 38)

Проявленное Клавдием безразличие к известию о смерти Мессалины отмечает и Светоний. Я думаю, что эту сдержанность вполне можно отнести на счет скрытности и лицемерия принцепса. Ведь он должен был испытывать весьма противоречивые чувства. Однако Светоний приписывает такую реакцию его забывчивости и безумности, уточняя эти характеристики греческими терминами, которые можно перевести, как рассеянность и незрячесть. По этому поводу он дальше высказывает соображения о некоторой умственной неполноценности Клавдия. Я уже имел случай оспорить такое предположение. Сейчас придется рассмотреть аргументы историка:

«В словах и поступках, — пишет Светоний, — обнаруживал он часто такую необдуманность, что казалось, он не знает и не понимает, кто он, с кем, где и когда говорит. Однажды, когда речь шла о мясниках и виноторговцах, он воскликнул в сенате: «Ну разве можно жить без говядины, я вас спрашиваю?» — стал расписывать, сколько добра в старое время бывало в тех харчевнях, откуда он сам когда-то брал вино. Поддержав одного кандидата в квесторы, он объяснил это, между прочим, тем, что когда он лежал больной и просил пить, отец этого человека поднес ему холодной воды. Об одной свидетельнице, вызванной в сенат, он заявил: «Это отпущенница моей матери, из горничных, но меня она всегда почитала как хозяина, говорю об этом потому, что в моем доме и посейчас иные не признают меня за хозяина». (Светоний. Божественный Клавдий, 40)

Приведенные Светонием реплики можно счесть неуместными, но ничего нелепого в них нет. Они даже вызывают уважение проявленным в них чувством благодарности. Создается впечатление, что Светоний идет на поводу у обиженных аристократов, современников Клавдия, которые за глаза попрекали императора не только жестокостью, но и глупостью. Кстати, у Тацита этого второго упрека нет вовсе, а ведь он жил раньше Светония и, пожалуй, мог слушать рассказы стариков — очевидцев правления Клавдия. Да и сам Светоний несколько неожиданно заканчивает свой перечень словами:

«А ведь он не лишен был ни учености, ни красноречия, и всегда с усердием занимался благородными искусствами». (Там же)

Клавдий продолжал писать и в годы своего правления. Закончил Римскую историю в сорока трех книгах (мы бы их назвали главами), написал «весьма ученое», по отзыву того же Светония, сочинение «В защиту Цицерона против писаний Азиния Галла». Я думаю, что интеллигентность Цицерона импонировала Клавдию. Еще он написал двадцать книг по истории этрусков и восемь — по истории Карфагена (то и другое — по-гречески). Все это как-то не вяжется с обликом чуть ли не дебильного правителя. Хотя и здесь Светоний добавляет «ложку дегтя», утверждая, что восемь книг о своей жизни Клавдий написал «не столько безвкусно, сколько бестолково».

Сразу же после смерти Мессалины началась борьба между приближенными вольноотпущенниками, каждый из которых предлагал новую невесту для императора. Учитывая склонность Клавдия поддаваться женскому влиянию, выбор между претендентками становился делом государственной важности. Быть может, предполагая некоторую неуверенность в себе пятидесятивосьмилетнего вдовца, Нарцисс сделал ставку на разведенную вторую жену Клавдия, Петину, о которой по данному поводу вспомнил и сам принцепс. А всемогущий министр финансов Паллант неожиданно предложил в качестве невесты родную племянницу императора, Агриппину младшую.