Ни пуха вам, ни пера - Остап Вишня

- Не укусит! - кричите вы и вместе с Бровком летите вверх тормашками с сена в спорыш.

- Ну, собирайся, пойдем, - бросает дед.

- А вы, дедушка, то, что "сюр-сюр", взяли?

- Взял!

- А дайте я сюркну! Один только раз!

- Идем, идем! Потом сюркнешь!

Пошли...

* * *

Ну, еще раз:

"Вечер.

Ночь..."

Собственно говоря, вечер уже прошел, и уже сама ночь!

Я не буду ни у кого спрашивать, что такое украинская ночь, потому что еще лет сто с гаком назад Николай Васильевич Гоголь очень настойчиво спрашивал вас:

"Знаете ли вы украинскую ночь?"

И тут же с грустью упрекал всех:

"Нет, вы не знаете украинской ночи!"

А за эти сто с гаком лет, я полагаю, вы уже присмотрелись и знаете, что оно такое украинская ночь!

Так что, по-моему, пояснять излишне.

Если бы теперь я шел такой ночью с дедом Матвеем перепелов ловить, я обязательно бы смотрел на деда и думал: "Да не выкручивайтесь, дедушка, не выкручивайтесь, потому что душа у вас поет, ей-бо, поет:

Ночь какая, господи, месячная, звездная,

Видно, хоть иголки собирай...

А когда, дедушка, ваша душа споет эту песню, вы немного задумаетесь, тяжеленько вздохнете, а потом снова в душе вашей, дедушка, срывается:

Месяченько бледнолицый,

Ты за тучку лучше скройся,

Нет на свете больше милой,

Той, которую любил я...

Да не об этом той ночью мне думалось, не об этом гадалось...

Самое главное, что меня интересовало: будут ли пать-падемкать? И целая ли копа запать-падемкает?

Едва только вышли за село, за старую грушу, что над шляхом стоит, свернули на межу, как вдруг один:

"Пать-падем!"

"Пать-падем!"

За ним второй, а там еще, и еще, и еще!

- Ага, дедушка, слышите?

- Слышу!

- А копа будет?

- Две копы!

- Аж две! Ого!..

Проходим далеко-далеко межой. За курган. А справа и слева стена озимой пшеницы.

А на меже ромашки, молочай, чебрец, колокольчики...

Тут уже дед Матвей останавливается, вытаскивает из кошелки сетку:

- Держи, - говорит.

Я держу за одну сторону сетки, а дед Матвей ее развертывает, распрямляет:

- Заноси!

Вот мы с дедом заносим сетку и набрасываем ее на пшеничные колосья у межи.

Тогда дед вынимает манок, и начинается:

"Сюр-сюр! Сюр-сгор! Сюр-сюр!"

Тихо.

Дедушка снова:

"Сюр-сюр! Сюр-сюр!"

И вот слева, точно молотком:

"Пать-падем!"

"Сюр-сюр!"

"Пать-падем!"

И на каждое дедушкино "сюр-сюр" - все ближе, все ближе нервное "пать-падем".

И уже слышно страстное:

"Ха-вав! Ха-вав!"

А за ним сразу и боевое:

"Пать-падем!"

Вот-вот он уже совсем близко! Уже слышно, как шелестит пшеница, как его "ха-вав" и "пать-падем" будто у самого вашего уха!

"Ха-вав!"

Он уже под сеткой. Я его уже вижу! Я вижу, как крутит он головкой сюда и туда, как на ножки становится, выискивая свою очаровательную обольстительницу!

"Ха-вав!"

Дед Матвей молчит, и он его теперь уже видит, он любуется этим влюбленным прелюбодеем:

"Ха-вав!"

Дед Матвей внезапно бьет в ладоши и встает.

Перепуганный любовник срывается, бьет головою в сетку и запутывается.

- Ага, парнишка, - улыбается дед Матвей, освобождая серенького перепуганного птенца из сетки.- А будешь за чужими молодицами, запыхавшись, бегать? Будешь в гречиху прыгать? А? Есть один!

Перепел подпрыгивает в клетке, бьет головою о мягкую сетку и падает на дно.

Я не знаю, у кого сильнее трепещет сердце - у перепуганного перепела или у меня?

- Ты не прыгай, глупыш, не прыгай! - уговаривает дед Матвей перепела и прикрывает клетку своею свиткою.

И снова:

"Сюр-сюр, сюр-сюр!"

И снова где-то в гречихе:

"Пать-падем!"

И другой уже в клетке... И третий!

Я смотрю на небо, а оно глубокое-глубокое и синее-синее, а звезд тех, звезд! Сколько ж коп тех звезд на небе?

В глазах у меня что-то будто полегоньку щемит, я кулаками протираю глаза и сладко-сладко позевываю.

И едва-едва слышу, как дед Матвей говорит:

- Э, парнишка, уснул!

А потом укрывает меня чем-то теплым. Это дедушкин пиджак.

И я уже не слышу ни "ха-вав", ни "пать-падем".

И только под утро, когда так не хочется из-под дедушкиного пиджака вылезать, слышится:

- Вставай, сынок, вставай! Домой пойдем! Там доспишь!

Выскакиваю из-под пиджака, к клетке, а там уже семь!

- Ого!

- Ну, пошли, сынок, пошли!

* * *

С ружьем охотятся на перепелов осенью, когда просо кланяется хозяину полными метлами пшенной каши, а вокруг проса, куда взгляд бросишь, одна стерня, и копны, и скирды...

Вот тогда на просище с собакой интересно настрелять полненький ягдташ перепелок,

Они тогда очень сытые.

Они заплывают жиром, и, если вы их пощупаете перед вами не птица, а ком масла.

Когда охотитесь на перепелку со своею собственной собакой, то это наивысшее наслаждение

- Пиль!

"Бах!" Есть!

- Пиль! "Бах!" Есть!

Так что вы потом имеете полное право всем говорить:

- За какой-нибудь час-полтора мой Ральф подал мне шестьдесят семь перепелок. Насилу успевал!

- Пиль! "Бах!" Есть! - Пиль! "Бах!" Есть!

- Вот собака! Ах, и собака!

Когда вы вернетесь с охоты домой и принесете шестьдесят семь перепелок, не забывайте двух правил после перепелиной охоты:

Первое: обязательно почистите ружье!

Второе: не объедайтесь!

* Чумарчина - кафтанчик.

** Спорыш - мелкая однолетняя трава, растущая на склонах и у дорог.

*** Копа - 60 штук.

ВАЛЬДШНЕП

- Что ж... Может, на вальдшнепов поедем? - спросил я своего верного товарища по охоте. - Оно хоть и поздновато, но, возможно, какой-нибудь еще и замешкался у нас. Да и Ральфа нужно проверить, не забыл ли он за зиму, как стойку делать. Поедем, малость проветримся.

- Нет, не поеду! Весенней охоты я не признаю! И тебе не советую! Я противник весенней охоты!

- Почему? Весною в лесу красота какая!

- Вот потому, что красота - я и противник! И задумался, задумался мой верный товарищ. А потом и спрашивает:

- Был ли ты когда-нибудь молодым?

- Кажется, - говорю, - был! А что?

- Когда-то и мне, - говорит он, - было восемнадцать лет. И были тогда у меня глаза, как сливы, и кудри, как песня. И была тогда весна. А Галя, что жила там, за садиком, как перейти леваду, так Галя та, поверь мне, была краше весны! Такой осанки, очей, косы, такого голоса и взгляда, вот присягаю тебе!-не было ни у кого на свете! Мои глаза, и мои кудри, и все, что в груди моей билось и горело, все было для Гали, а Галин взгляд - для меня.

"В субботу вечером, когда папа с мамой уснут, приду", - сказал я Гале.

"А я буду ждать. В клуне", - зарумянилась, зарделась Галя.

Настала суббота.

Ой, как же долго, мучительно долго в ту субботу не вечерело! И целый день тогда из сердца моего лилось:

Когда б уже вечер

Да повечерело...

И батюшка в ту субботу долго вечерню служил. И отец мой почему-то долго-долго во дворе возился, а мать все чего-то на одном месте топталась... И почему, скажи ты мне, в такие субботы время не на рысаках ездит, а на волах, да еще на таких ледащих, что все бичи и все кнуты о них, клятых, изломал бы?! Наконец-то родители улеглись и уснули. Какую ж я в тот вечер рубашку надел, как же я свои кудри расчесал и сапоги как я начистил! А суконная чумарчина на одном плече, как перышко. И пошел! Нет, вру: не пошел, а полетел. За садочек. Господский тогда был тот садочек. Весь липами обсажен, Большими-большими липами.

И был май. И липовая листва едва только распустилась, прижмется к веткам и потихонечку-потихонечку шепчет. А месяц на липы золото ковшами сыплет. И цвела сирень, и ландыши цвели. А соловьи, а соловьи! Что-то невероятное! Особенно мне врезался в память один. Он не пел, а рыдал над своею любимой, которая где-то совсем недалеко от него, под кустом, своим теплым тельцем укутала шоколадные яички. Он умолял:

Люби! Люби! Люби!

Целуй! Целуй! Целуй!

На минутку остановится и снова: "Люби! Люби! Люби!"

И каждое это его "люби!", каждое его слово "целуй!", вылетая из пылкой соловьиной груди, окутывалось запахом сирени и ландышей, украшало веночком трепетное сердце его любимой, которая согревала под кустом будущих своих соловушек.

И шел, я помню, через леваду... Узенькая тропиночка над ручейком. Ручеек с камешками играет: подбежит, плеснет на камешек, сверкнет смехом и побежит дальше. А над левадою - нежные-нежные шатры из золотой кисеи, ясные-ясные, как Галины очи. А дальше вербы стоят, стоят и тихо-тихо думу думают. За вербами Галин огород, а с огорода во двор перелаз... И вот я на перелазе. Стал. Сердце "тех-тех-тех".

...Как вдруг кто-то как технет меня колотушкой по шее, я только - ой!

- К Гале, чертов парень?! Я тебе покажу Галю!

Оттуда к леваде я бежал, должно быть, быстрее, чем к перелазу.

На леваде я упал в траву и зубами рвал ту траву.

Я плакал. Плакал не от боли, нет. Я плакал оттого, что я не видел Гали. Давно это было...

Но и теперь, когда меня иногда уговаривают поехать на весеннюю охоту и стою я где-нибудь над озером и вижу, как на утиный крик, в котором и желанье и просьба -да где там просьба, мольба! - когда на такой крик мчится зачарованный селезень и камнем падает в воду, - прекрасный, как сказка, в своем весеннем наряде, как писанка, раскрашенный всеми цветами, - я замираю. Вот так же и я бежал по леваде к Гале...