Проводник в бездну: Повесть - Василь Григорьевич Большак

— Так-так-так…

— Вытакивает иудину должность, — не выдержала баба Зубатая. — Вот тебе и молчун. Ждал своего часа.

На старуху зацыкали, и она притихла.

Между тем офицер поднял здоровую руку, призывая к тишине. Заговорил. Голос у него был звонкий, нетерпеливый. После его речи панок откашлялся, посмотрел разок-другой на офицера, разок-другой на Налыгача и пересказал все по-украински, сводившееся к одному — нужно выбрать старосту.

Мужчины и женщины переминались с ноги на ногу, хукали на красные от холода пальцы, молчали. Гриша, стоя в толпе, неожиданно встретился взглядом со своей учительницей Екатериной Павловной; в стареньком сером платке, теплом пиджаке и поношенных валенках она казалась куда старше своих лет.

На площади стояла тишина. Люди не смотрели друг на друга, стыдились.

Дожили! Как стадо овец, согнали прикладами на площадь. Дожили…

Тишину нарушил вылинявший панок:

— Герр обер-лейтенант великой армии великого фюрера просят назвать, кого мы пожелаем назначить старостой.

Молчал народ на площади, долго, безнадежно долго молчал.

— Чего молчите? Онемели, что ли? — начал уже закипать от злости панок.

А толпа не пошевельнется, как оцепенела.

— Раньше большевики подсовывали вам своих голодранцев в сельсоветы, а теперечки новая власть разрешает — кого заблагорассудится выбирайте. О!

Тишина, кажется, сгустилась еще больше.

Золотозубый играл стеком, нетерпеливо поглядывал на золотые часы. Наконец не выдержал, что-то гаркнул безбровому. А тот:

— Я думаю — нам подойдет Поликарп Налыгач. Хозяином был до Соловков.

— Вас ист дас — Соловки? — наклонился к панку красивый.

Панок коротко объяснил, на что офицер заржал, как лошадь, и, похлопав Налыгача по плечу, изрек свое:

— Гут! Гут!

Приосанился золотозубый, ткнул стеком в грудь раскрасневшегося «хозяина до Соловков». Крепко выпивший Примак неумело и неуклюже выпрямился, покачнулся и чуть было не шлепнулся на землю. Если бы панок не поддержал, лежать бы кандидату в старосты в болоте. Не рассчитал самограя, на радостях хватил лишку.

Благодарно кивнул панку и выпятил вперед тощую грудь, заискивающе глядя в рот «новой власти». А «новая власть» устами красивого и золотозубого изрекла:

— Поликарп Налыгач — старост…

После чего панок выкрикнул:

— Начальником таранивской полиции назначается пан Кирилла Лантух.

На минуту люди зашевелились, и снова — тишина. Пан Примак — ну что же, пусть будет и пан Примак. Пан Кирилла? Что же? Пусть будет и пан Кирилла. Видать, настало время всяких отбросов.

Лишь баба Зубатая не вытерпела, обронила:

— А чтобы над тобой пановала веревка с тугой петлей. А чтоб тебе то панство боком вылезло. Чтоб в твоих печенках-селезенках пановали всякие болячки…

Лантух этого, разумеется, не слышал. Стоял надутый от сознания своего величия или от выпитого самограя. Загривок налился кровью, вот-вот от него брызнет.

— А теперь пан Лантух прочитает приказ немецкого командования, — подал голос новоиспеченный староста Налыгач.

А Лантух и читать-то толком не умел. Жил он где-то на дальнем лесном кордоне и в школу почти не ходил. Они с отцом тайно промышляли ворованным лесом. Перед войной куда-то исчезли, спасаясь от суда. А нынче снова объявились.

— Уразумели? — грозно спросил Налыгач, после того как Кирилл прочитал по складам приказ, точно проблеяв. — Вопросив не имеется?

Какие уж там вопросы, все было ясно. Не выполнишь приказа немецкого командования — расстрел. За связь с партизанами — расстрел. За ночевку в твоем доме посторонних — расстрел.

Только бабка Зубатая тихо отозвалась:

— Дожили, конокрады нынче будут верховодить… А чтоб ты не знал ни дороги, ни доброй стежки…

Снова на нее зашикали: держите, баба, теперь язык за зубами, а то, не ровен час, потеряете его вместе с зубами и головой.

Но бабка никак не могла утихомириться.

— Что вы на меня цыкаете?! Буду я бояться каких-то конокрадов! Чтоб они с ума да с доброй стежки посходили!

После собрания, когда уехали немцы, уже Кирилл Лантух и Налыгачи — и старик, и Миколай с Микифором, и даже неуклюжая Федора — разъясняли людям, кого будет «новая власть» расстреливать:

— Всех, кто против нее…

Давно уже смерклось. Бабушка и Петька спали, мать мыла посуду на лавке, а Гриша сидел на лежанке и от нечего делать перелистывал старую книжку о полесском разнотравье, когда-то привезенную отцом из Чернобаевки. Сначала он ничегошеньки в ней не смыслил. Но бабушка помогла разобраться. Прочитал о пижме, но не ведал, что это за трава. Бабуся показала ему пижму, высокую траву с желтым соцветием, которую видел каждый день и не знал и не гадал, что она и есть эта самая пижма. Тот подорожник, по которому он топтался босыми ногами, оказался лекарственной травой, с давних времен приносящей людям много пользы. Теперь он совсем другими глазами смотрел на широкие в прожилках листья. Да и на себе довелось ему испытать целительное свойство этой чудо-травы: прошлый год, когда глубоко ранил ногу косой и рана начала нарывать, бабушка прикладывала к ней подорожник, и за неделю рана затянулась. Селянину надо знать травы: шалфей и спорыш, девясил, от которого у человека прибавляется девять сил, зверобой и много всякой всячины.

Тихо заскребло в окне.

— Кого там носит в такой поздний час? — встревожилась мать.

Гриша прилип лицом к стеклу. С той стороны на него смотрели монгольские глазки Митьки. Он жестами звал друга на улицу.

— Кому там припекло? — спросила мать.

— Это Митька.

— Чего это ему в такую пору?

— А я зна?..

— Секрет?

— Чи-исто…

— Нет, тут что-то нечисто.

— Ай, перестаньте, мама.

— Ну ладно уж, иди, розбишака, — дружелюбно улыбнулась «хозяину» мать. — Только смотрите.

— И-и-и, — пропел Гриша и шмыгнул в сени.

На улице строго спросил:

— Ты чего?

— Тут такое дело, Гриш…

— Тише.

— А я и так тихо.

— Ну?

— Командиры закопали в лесу оружие и всякое обмундирование.

— Ну и что?