Проводник в бездну: Повесть - Василь Григорьевич Большак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Командир показал верзиле: встань вон там, в углу.
Скрипнули двери, и Антон Яремченко со Швыдаком внесли солдатское белье.
— То еще за царя Гороха. То еще тогда было, Антон, когда кожаные деньги ходили, хе-хе-хе…
— Вам, вижу, весело.
Поликарп съежился, стер с постной физиономии подобие улыбки.
— Старуха нашила. Семейка же у нас, Антон, сам знаешь. Чего же ты молчишь, Федора? — дернул за кофту обалдевшую бабу.
— А конечно же, нашила, — опомнилась Федора. Ее щека продолжала дергаться.
— Ты, Поликарп, богат, — хмурил брови Яремченко.
— Как пес блохами… Ох-хо-хо, — притворно тяжело вздохнул Примак. — Какое наше богатство? Не выпячивались после Соловков, сам знаешь.
Может, еще плакался бы Налыгач, но опять скрипнул дверьми и вошел, прихрамывая, незнакомый Поликарпу солдат, держа в руках мешок.
— А это что?
Швыдак вывернул мешок, и из него вывалились бриджи и гимнастерки.
Седой кивнул на военную форму:
— Тоже бабка нашила?
Молчали Налыгачи. А что скажешь? Миколай был прав.
— А там что? — Михайло хотел было заглянуть под печь, но скривился от боли, не в силах наклониться.
— Тряпье всякое, Федора стирать собирается. Скажи, баба… Чего же ты, тово…
— А то как же? Стирать надо. Нужа скоро заест. Сами знаете — у Советов мыла в лавке…
— Ну что ты плетешь? — Поликарп, прищурив глаз, сердито сверлил свою придурковатую Федору. Потом повернул постное лицо к Яремченко: — Знаешь же, Антон, моего тестя? Такой же «мудрый» был, как и Федора. Оно и правду говорят: кто дураком родился, тот и в Киеве разума не купит.
Швыдак кивнул партизану, который пришел вместе с ними, на корыто: вытаскивай, посмотрим.
Зашевелился Миколай, энергичнее задергалась Федорина щека. Поликарп, пошатнувшись на лавке, и не хотел смотреть на корыто, но глаза упрямо косили в ту сторону, будто нечистая сила кружила белками: «А ну, Примак, смотри на корыто. Хоть одним глазом, а посмотри». Когда Швыдак, ковырнув палкой тряпье, с отвращением отвернулся от корыта и махнул рукой, Примак облегченно вздохнул и оживленно залепетал седому:
— Все это те, как их… красноармейцы побросали.
— Тошно, тошно, — вставила и свое слово Федора. — Знаете же, как при Советах было с материей?.. Обносились.
— Глупому что бы ни говорить — лишь бы не молчать, — вызверился старик. — Не за тебя пьют, не говори на здоровье… Я же и говорю, — вновь затарахтел седому. — Сколько тут лю-ю-ду прошло! Гай-гай! Идет, просит одежды селянской. Разве ж откажешь нашей дорогой Красной Армии?.. А свое бросают. Мы нисколечки не виноваты.
— А вы, дядька, случайно, не из Брехуновки родом? — насмешливо прищурил глаза Швыдак.
— Да чтоб меня громом ударило, чтоб я провалился… Я же — вот Антон не даст сбрехать — не сопляк какой-нибудь, не вахлак, законы советские знаю.
И тут же прикусил язык: Швыдак тряхнул шинелью, которую внес из сеней партизан, и из нее выпали наган и патроны.
— А это что?.. Да, ты здорово знаешь законы… Не попался на току… А оружие тоже бросали красноармейцы?
— Были такие — бросали, — не моргнув глазом, соврал Примак.
Он напряженно думал-прикидывал: за обмундирование не очень-то накажут лесовики, за оружие — больше (сколько тех патронов, карабинов и теперь валяется на местах боев). Но если не найдут знамени — пронесет.
— Последний раз спрашиваю — где знамя? — Седой вплотную подошел к Налыгачу.
— Вот тебе раз, снова за рыбу деньги, — вырвалось у Поликарпа.
— Смотрите, найдем — плохо будет, пан староста, — предупредил командир. — Очень плохо. Тогда уж ничто не поможет. Советские законы гуманны, но не к врагу.
— Да какой из меня враг? Всю жизнь в навозе вожусь. Сначала на тестя проклятого, а теперечки… — Но, споткнувшись на слове «теперечки», переменил пластинку. — Вот вам святой крест. — Набожно поднес дрожащую руку ко лбу, размашисто перекрестился. — Можете искать.
Миколай стоял насупленный, спиной подпирая печь и засунув руки в карманы брюк. Швыдак заметил движение рук в широких карманах, неожиданно крикнул:
— Руки вверх!
И не успел верзила опомниться, как Швыдак поспешно вытащил у него из кармана парабеллум.
— Со смертью играешь, шкура! — процедил Михайло.
— В лесу подобрал. — Миколай стоял бледный.
— А ну, собирайся!
— Антон, за что вы его?.. — кинулась к Яремченко Федора. Нечаянно зацепила толстыми ногами корыто и опрокинула его.
Поликарп боком-боком придвинулся к корыту, хотел как-то закрыть тряпье. Но перепуганная Федора нарочно или нечаянно плюхнулась на него всем телом.
Швыдак брезгливо скривился, а седой сурово сказал:
— Знаем — гниды вы, враги. И ты, — кивнул он на побледневшего Поликарпа, — и ты, — на Миколая.
Верзила вобрал голову в плечи. И сразу стал похож на свою обрюзгшую матушку. Скривились, задрожали его красивые губы, перестав быть красивыми. Заикаясь, промямлил:
— А чем я в-виноват?.. Ну, нашел пистолет. Их сейчас у каждого хлопчика…
— Так-так-так, — пробарабанил Поликарп.
— Уразумел, пан староста? — Седой направился к дверям.
Поликарп заискивающе поклонился, стуча зубами:
— Пойнял, усё пойнял…
— Ничего он не «пойнял», — хмуро передразнил Яремченко, направляясь вслед за седым.
— Ну смотрите, — сделав ударение на слово «смотрите», сказал седой с порота. — Не сносить вам голов, если сделаете недоброе против наших людей.
— Пойнял, усё пойнял, — твердил Налыгач и льстиво кланялся. — Усё пойняли, товарищ комбриг.
Когда партизаны ушли, в хате еще долго висела тишина — мертвая и стылая, как на кладбище. Боялась пошевелиться на корыте Федора, прилип к стенке очумелый Поликарп, остолбенел возле печки взлохмаченный Миколай.
— Да-а, — процедил Миколай, — переплыли море, а на берегу чуть не утопли. Нашли бы знамя — уже толкли б собаки на нас чеснок.
Старик вдруг спросил:
— А где Микифор? Он же домой не пошел…
— Микифор, где т-ты? — запинаясь, кликнула Федора.
Из-под
