Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

— Будя, будя, — сурово останавливала Машку мать. Внуки звали ее баушка Анисья, а соседи за глаза — старая Жилиха. Бабка Анисья была дородная, грузная — полная противоположность своему сухому, тщедушному деду Митяю. Никто никогда не видел ее улыбающейся. Никогда она не ссорилась ни с кем, только приказывала.

— Машкя, будя спать!

И дочка вскакивала как оглашенная — не приведи господь, чтобы маманя повторила приказ.

— Веркя, а корову кто доить станет?

И невестка Вера, послушная, на мужской лад скроенная мордовка, хватала подойник и, на ходу завязывая платок, исчезала за дверью.

По субботам вечером, после бани, бабка Анисья усаживалась за стол и выпивала одна целый самовар (чай она пила со специально для нее только припасенной китайской заваркой). А в воскресенье после завтрака на чистой половине избы перед образом на коленях отбивала поклоны, молилась громко, истово, со слезами в голосе — младший сын Жилиных, муж Веры, был на фронте. Четыре дочери у стариков уже получили на мужей похоронки. Намолившись и наплакавшись, старуха садилась к столу обедать, и невестка Вера подавала ей (Анисья и варила себе, и ела всегда отдельно). А если случалось в этот час заглянуть невзначай к Жилиным солдату-инвалиду на костылях или мальчику-сироте, бабка облизывала ложку и строго выпроваживала «попрошайкю»:

— Иди, иди с богом! Бог подаст!

За всю свою жизнь она не положила ни в одну протянутую руку и куска сухого хлеба. А в чулане тем временем стояли набитые мукой лари. В подвале теснились кадки с салом. На крюке возле печки висело по три пары валенок на каждого из жилинской семьи. За соленый огурец, не выпуская его из рук, баушка Анисья коротко требовала у нас с Фросей:

— Клади рублик…

И мы клали, потому что, когда бы и кто бы ни спросил нас, мы всегда хотели есть.

Сарай у деда Митяя и все застройки были заставлены штабелями сухого наколотого дубняка и березы. Дубняку я не удивлялась. В черноземных оренбургских степях, в ярах, а по-здешнему — балках, только и встретить можно дубняк. Причем странно было — на этой тучной, плодородной почве, которая и не просит человека ни о чем и почти не нуждается в его заботах, ни разу не попадались нам такие исполины дубы, как на тощих наших белорусских подзолах. Здесь дубняк хилый, какой-то колючий и цепкий. Неуютно, не по себе человеку, выросшему среди лесов, оказаться вдруг в оренбургской степи. Едешь на рыдване час-другой — и хоть бы тебе деревцо или кустик зазеленел. Уныло, не спеша перекатываешься с пригорка на пригорок, из балки в балку — кувыль-кувыль, кувыль-кувыль. К слову сказать — только эти балки, от которых человеку лишь вред один, только они и скрашивают здешний однотонный, однообразный ландшафт. На склонах балок и растет дубняк, лес, как тут его называют. А на опушке вдруг неожиданно можно повстречаться и с рябиной…

…У деда Митяя сарай прямо ломился от сухого березняка. Откуда он его привозил и запасал, так и осталось для меня загадкой. Сам дед не любил хвастать своим добром. А тем более хвастать кому попало. Другое дело, если эти «кто попало» не сидят сложа руки, не занимают зря места, раз уж впихнул их силком сельсовет в его избу. Поэтому каждый вечер дед Митяй отыскивал нам с Фросей дело: то пилить колоды какие-то, то коряги и чурки колоть.

— Чтоб они сгорели с этими своими дровами, — желали мы своим хозяевам.

Но хотели или не хотели, каждый вечер мы помогали деду Митяю пилить эти самые дрова. А их было запасено и заготовлено, наверное, еще лет на сто.

— Ну вот, маленечко и потрудились. — Дед удовлетворенно вытирал шапкой лысину. — Заработали на хлеб. Хе-хе-хе!

Можно было подумать, что после этого бабка Анисья не сдерет с нас по рублю за соленый огурец.

Как-то уже зимой после ужина дед Митяй сообщил новость:

— Председатель сказал, что «выкавыренным» будут лес давать на дрова.

Слово «эвакуированные» он нарочно коверкал.

— По целой делянке. Вырубить надо. Сложить. А потом колхоз даст подводу домой привезти.

Домой? Как дрова везти, так и «домой».

Мы с Фросей переглянулись. Все было ясно.

— Кто же эту делянку вырубать будет? — повернулась к старику Фрося. Она была старше и покрепче меня. И она работала в МТС — «мэтеэсе» (сам директор, знакомясь, например, с начальством или представителем из области, так и рекомендовался: «Директор „мэтеэса“»…).

— Кто? — Дед удивленно поднял глаза (он, как всегда, не терял времени зря — подшивал соседке валенки: хоть какой, а заработок). — Как это кто?

— И правда. «Как это кто?» Справится она с такой делянкой? — И Фрося показала на меня.

— И она, и ты.

— Так я же работаю. А она и мала еще, и топора в руках держать не умеет. К тому же…

Но дед не дал Фросе договорить:

— А на теплой печке греться умеете? Сумейте и делянку вырубить.

Мы притихли. Действительно, на печку лазили каждый вечер. И теперь сидели там и щипали для бабки Анисьи перья. На этом закончился разговор о дровах. А дело началось с самого утра. Дед встал раньше обычного, наточил топор, пилу и, веселый, разговорчивый, подпоясав ремнем тулуп, объявил мне после завтрака:

— Собирайся. Пойдем. — И показал на топор: — Не рубить будет — песни петь.

А дочке Маше тоже дал задание:

— Машкя, доставай из чулана валенки.

— Какие?

— Не знаешь какие?

И Маша догадалась, принесла валенки — огромные, дырявые, стоптанные. Глаза бы мои их не видали. Дед был в хорошем настроении. Сам взял валенки у дочери, поставил греться на припечке. Ноги мои оказались благодарнее меня. Им было гораздо теплее, чем в лаптях, и они оценили доброту деда Митяя. Они пошли.

…Прошло уже больше двадцати лет, а я и сегодня помню то заснеженное, словно зачарованное, раннее утро. Иней на дубняке сверкает, переливается, звенит еле слышно. Ни шороха, ни звука, словно вымерло все кругом. Будто жизнь покинула землю, оставила ее один на один с этой волшебной красотой.

Дед показал мне мою делянку, срубил для начала несколько прутьев толщиной в палец, объяснил, где складывать дрова. А сам подался на свою делянку — получил ее как хозяин «выкавыренных».

Я взялась за топор.

Не одна я, эвакуированная, жила тогда в Мартыновке. Не одна я в то дивное утро рубила этот заколдованный лес. И не одни мои слезы замерзали на