Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как и Ганька, до войны он окончил педагогический институт. И так же, как она, не работал в школе ни одного дня.
Ганька и Засенко расстаются не сразу, долго еще ходят по кленовой аллее сбоку от землянки. Ходят, пока не пройдут (не «находят») восемь километров (такое расстояние они почему-то для себя придумали). А тогда уже расстаются.
Имя лейтенанта Засенко Трофим. Но Ганьке, когда они остались вдвоем, он представился как Вадим. И Ганька так его и зовет. Конечно же Вадим — это тебе не Трофим. Вадим — это нечто лермонтовское.
Правда, Ганька знает, что этим именем назвала Засенко женщина, которая любила его и с которой он часто виделся. Но это обстоятельство никак не влияет на нее. Любила она его — и любила. Встречались они с ней — и встречались.
А она, Ганька, любит Вадима? А он ее? Об этом они никогда не говорят. Отмеряют, проговорят свои восемь километров — и не заметят, как время пролетело. А вот о любви молчат.
Ганьке вообще еще никто, ни один парень, не сказал, что любит ее. Другим девчонкам признаются прямо в первый же вечер. Например, Наташе Сакович. Ей и лейтенант Вяткин объяснялся в любви. И лейтенант Пьянков. А сама Наташа как кремень. Любите, пожалуйста, все, сколько вас тут есть, — ей-то что! А хотите помереть от любви — тоже, пожалуйста, помирайте, она вам не помеха.
Ганьке же еще никто не сказал, что любит ее, что хочет умереть за нее. Даже тот не сказал, кто в самом деле любил и в самом деле пошел на смерть.
А как прекрасно в двадцать лет услышать эти слова: «Люблю тебя», «Умру за тебя»… Как верится им.
Запасной стрелковый полк, где служит Ганька, дислоцируется на территории летнего лагеря, в оренбургской степи. Лагерь этот незадолго до прибытия сюда наших запасных частей оставили войска польской армии генерала Владислава Андерса. Сам генерал со всем его окружением всячески норовил затянуть формирование и подготовку своих дивизий, чтобы не бросить их против немцев и не поддержать тем самым Красную Армию. Летом сорок второго, когда положение на фронтах стало меняться, чванливые андерсовские вояки, так и не сделав ни одного выстрела в защиту своей родины, подались в Иран. От их пребывания здесь остались только грязные, обшарпанные деревянные бараки. И нашим ребятам, чтобы выветрить «панский» дух, хватило работы.
Ганькин запасной стрелковый полк формирует маршевые роты и отправляет на фронт. Здесь, в этих далеких местах, куда вроде бы и эхо войны не доносилось, все равно она кружила над людьми, распростерла свои зловещие черные крылья и над этой опаленной солнцем степью.
Маршевые роты, одна за другой, одна за другой, что ни день отбывают на фронт. Все молодые парни, большинство Ганькины погодки. Ушел с ними (и вот уже восемь месяцев от него ни слуху) и тот самый Якимчук, вместо которого взяли Ганьку.
В такие дни, когда готовятся маршевые роты, в штабе ни минуты свободной. Без перерыва строчит на своей машинке Хвалецкий — готовит на фронтовиков документы. Молчит — слова за день не вытянешь, завален бумагами, только лысина блестит над столом — Иванов. И Жуков зол и раздражителен, даже прихрамывает сильнее. Молча делает свое дело и Ганька. Не заглядывает украдкой в книжку, что лежит у нее всегда в ящике стола, не пишет писем, не бегает в пэфээс к Гите и Наташе. Пэфээс тоже собирает бойцов в дорогу.
…Случаются, конечно, посвободнее вечера. Тогда Ганька и лейтенант Засенко снова вышагивают свои восемь километров по кленовой аллее.
— …Товарищ лейтенант, разрешите обратиться к писарю строевой части. — Посыльный из штаба знает, где искать кого.
— Давай!
— Товарищ писарь строевой части, начальник штаба приказали, чтобы вы тотчас явились в штаб.
— Как в штаб?! Я только что оттуда, — возмущается Ганька.
— Начальник штаба приказали…
— Не пойду! Я все свои дела кончила и сдала…
— Разговорчики, товарищ писарь строевой части! — В глазах у лейтенанта Засенко пляшут озорные чертики. — Давай валяй! — приказывает он посыльному. — А доставку писаря строевой части в штаб я беру на себя.
— Есть! — козыряет посыльный и делает поворот кругом.
— Сам не знает, чего еще придумать… Вот возьму и не пойду! — Ганьке досадно.
— Приказ старшего по званию не подлежит обсуждению, товарищ писарь строевой части… — Лейтенант хочет обнять Ганьку.
Она сердито дергает плечом.
— Если еще раз назовешь меня этим противным писарем…
— Ну и что? Что тогда будет, милый ты мой писарь строевой части?!
«Милый» — это слово он произносит впервые. Но, может, оно не относится именно к этому самому писарю? Может, совсем не имеет к ней отношения?
— Милый ты мой писарь… — как-то совсем по-иному повторяет лейтенант и обнимает Ганькины худенькие, чуть влажные от вечерней прохлады плечи.
И Ганька не вырывается.
Она не решается поднять глаза: это слово, которое лейтенант с такой нежностью произнес сегодня, оно что — правда?
— Мне надо идти, Вадик, — тихо говорит Ганька, не в силах высвободиться из его рук.
— Еще только одну минуту. — И лейтенант целует Ганьку.
А потом они вспоминают про начальника штаба, и Ганька со всех ног, стрелой мчится выполнять приказ.
— Осторожно, товарищ писарь строевой части, берегите нос! — вдогонку кричит лейтенант.
Он и сам охотно бы побежал взапуски с нею. Но нельзя. Звание и форма обязывают к серьезности. Ганька не оглядывается. Только машет рукой. Даже подумать страшно, что будет, если начальник штаба узнает!
Что тогда будет?
1966
ТЫ ПОШЕЛ НАВСТРЕЧУ ВОЙНЕ
Памяти Ивана Ефимовича Лозовского
…А я все надеюсь, что может случиться чудо. Все чего-то жду. А вдруг… А вдруг… Находятся же и теперь, спустя несколько десятков лет, те, кто остался в живых.
А ты? Ты не пропал без вести. Ты не был ранен. Ты был убит.
Похоронную, что когда-то в одну минуту перечеркнула, перекроила всю жизнь, я прочла только через двадцать лет. На бумажке этой рукой штабного писаря было выведено: «Погиб смертью храбрых. Восемнадцатого февраля
