Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

была еще тьма подруг. Все они бывали у нас, и всеми ими верховодила Даша так же, как и мною и Лидочкой. Но никто на нее не был в обиде, никто не жаловался.

Даша любила ходить на танцы. И никогда не пропускала этой возможности ни в техникуме, ни на танцплощадке в Летнем саду, хотя студентам туда ходить почему-то возбранялось, вроде считалось неприличным. Точно не помню.

С танцев Дашу до самого дома обязательно провожали кавалеры. Каждый раз новый. Кавалеров своих дома, перед нами, Даша высмеивала и поносила на чем свет стоит.

Лидочка не ходила на танцы, хотя ей, наверное, очень хотелось. Тайком наблюдая за ней, я хорошо видел: всякий раз, когда Даша, «наведя глянец» — подпудрившись и надев лучшее платье, — со смехом исчезала за калиткой, Лидочка сникала, слова от нее не добьешься, грустила, замыкалась в себе.

— А ты почему не пойдешь с ней? — как-то спросил я.

— Потому что мне неинтересно, — всем своим видом запрещая дальнейший разговор на эту тему, отрезала Лидочка и взялась за книжку.

Но я прекрасно понимал, что чтение ей не шло на ум.

— Тебя же Даша звала. — Я искренне сочувствовал Лидочке и в то же время, сам не понимая отчего, радовался, что не пошла на танцы, что не провожают ее кавалеры.

— Даше нравится, пусть она и ходит, а мне не нравится! — не поднимая головы от книги, как-то особенно звонко повторила Лидочка.

— А вдруг понравится… — бубнил я, неизвестно зачем цепляясь к ней.

— Тебе-то что? — вскочила она и, в сердцах швырнув книгу на стол, выбежала в соседнюю комнату.

А я почувствовал себя так, словно виноват был в ее дурном настроении.

Прошло какое-то время, и тихонько из соседней комнаты подала голос наша старая гитара. На ней играл еще мой отец. И мама тоже. Они часто, когда был жив отец, любили посидеть вместе, попеть. Отец брал гитару, мама смотрела на него, подавалась чуть вперед и прямо на глазах становилась моложе, красивее. Отец дотрагивался до струн, брал один аккорд, второй…

Ты сидишь у камина и смотришь с тоской,

Как печально камин догорает

И как яркое пламя то вспыхнет порой,

То бессильно опять угасает.

У нас, конечно, не было никакого камина. Но если бы даже и был, то рассиживаться перед ним в тоске все равно некому: родители были молоды, жили в добром согласии, не сетовали на судьбу. Обо мне и говорить нечего. Не то что на тоску — поесть и то не всегда хватало времени.

У нас, правда, было всегда холодно в квартире, и поэтому осенними и особенно зимними вечерами тянуло к теплу. Может, поэтому я любил слушать, как поют про этот камин. Сам гитары и в руки не брал: нужно было мне это мещанское треньканье (своим родителям я прощал эту их слабость…).

Как только поселились у нас Даша и Лидочка, так и захотели научиться играть на гитаре. У Лидочки дальше старого, еще дореволюционного «Вальса гимназистки» дело не двигалось.

Это учение просто мучение,

Ох, надоело оно!

Вечно грамматика и математика,

А про любовь ничего!

Меня разбирал смех, глядя на их старания. Почему обязательно все начинают с этой дурацкой «гимназистки»?

Но лучше уж пусть «гимназистка», чем слезы, которые не знаешь, как унять. Потому что подчас, оставаясь одна, Лидочка плакала.

Как-то зимой, в один из таких тоскливых вечеров, я уговорил ее пойти на каток. Сначала она отговаривалась и слушать не хотела, а потом, улыбаясь, смерила меня взглядом — длинного и худого, — рассмеялась, стала торопливо переплетать перед зеркалом толстую русую косу.

— Пошли!

На улице здорово подморозило, и мы не шли, а бежали. Я, стараясь не так далеко выбрасывать вперед длинные ноги, бежал впереди. Она еле поспевала за мной. Поскользнулась и чуть не упала. Схватилась за меня. Я поддержал и, как сильный, как мужчина, потом уже всю дорогу не выпускал ее руки. А на катке прежде всего учил, как встать на коньки, и подхватывал, когда, испуганная и неловкая, она вот-вот готова была полететь на лед. И когда с боязливым смехом все же падала, счастливый, я поднимал ее и, как маленькую, крепко брал за руку, не отпуская ни на шаг.

Как гордился я собой! И такой я сильный, и такой ловкий, и не только поддержать на льду могу, а даже на руки поднять, и кружиться, и какие угодно фигуры выписывать на руках с нею. Под эту вот песню:

Сердце, как хорошо на свете жить…

Но все же на это смелости не хватало. Да и неизвестно еще, как бы взглянула на такое Лидочка. Может, разозлилась бы и никогда больше не пошла бы со мной.

А так мы всю зиму ходили на каток вдвоем. И уже сама звала и ждала, если не успевал выучить уроки или занят был чем-нибудь.

Мама и Даша смеялись: «Поженим Андрея с Лидочкой». Смеялась вместе с ними и Лидочка. А я только краснел и злился.

Мне в ту зиму вообще очень легко и весело жилось на свете. И мама больше не сердилась на меня. И в школе ни разу не подрался ни с кем, никого не обидел, учился хорошо. Из упорных середняков вдруг вырвался почти в отличники и был надежно закреплен за этим авангардом. А что выделывал на уроках физкультуры, каким «солнцем» крутился на турнике, какими гирями «крестился»! От рождения был хилым и нескладным. А тут вдруг захотелось стать сильным и красивым. Силачом, о котором бы говорил город. И не просто силачом, который бревна ворочает или кули с мукой таскает. В мечтах видел я себя рыцарем. Живо представлял, как поздно вечером возвращается из читалки Лидочка, а на Чертовом мостике ей преграждает дорогу какой-то пьяный осел. Да что там пьяный, такого одним пальцем спихнешь в воду! Бандиты — и не один — не дают ей пройти. И как она испугалась, как бросилась бежать… Но куда денешься от этих железных ручищ. Лидочка рыдает, молит отпустить. А эти только зубы скалят. Ну, хорошо! Вы сейчас посмеетесь у меня! И р-раз! — только сверкнет в глазах — брык через перила в воду. Один… И… р-раз! — второй. И… р-раз! Кому еще тут смешно? Тебе? Получай и ты. Всё. Привет и поклон! Не забывайте, с кем имели дело. А Лидочка?