Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Присматривать за памятником — подкрашивать звездочку, чтобы не потухала, и невысокую деревянную ограду, чтобы выдерживала и дождь, и слякоть, да цветы сажать по весне — таков был неписаный закон для нас, детей и подростков с Комсомольского бульвара. И мы — каждый из нас — скорей дали бы отсечь руку, чем нарушить этот закон. Он был святым.
Школа, где я учился, тоже была здесь, на Комсомольском бульваре. В те годы она называлась образцовой. Таких в районе было всего две. Наша — первая образцовая. И нельзя было придумать лучше места для нее, чем бульвар. По соседству со школой, за деревянным забором, громадный плац, на котором ежедневно проходил учение эскадрон донских казаков (в нашем городе размещалась кавалерийская часть). Мы, мальчишки, на переменках не слезали с высоченного забора. Красные лампасы, быстролетный разбег коня, когда он берет барьер, и, как молния, занесенная над головой всадника сабля!
Все мы тогда воспитывались на литературных и еще таких живых примерах героев Октября и гражданской войны. И все без исключения мечтали стать такими сильными и отважными, как наши соседи, донские казаки. Свое будущее представляли не иначе, как таким победным аллюром по жизни.
Славен был наш город еще и Летним садом. Вторым по красоте после Летнею сада в Ленинграде. Кто был автор этого неопровержимого утверждения, никто не сказал бы точно. Однако ни один из моих земляков не сомневался: ленинградский Летний сад на первом месте, наш — на втором. Во всей стране. (А видели этот Летний ленинградский сад, может быть, всего несколько человек в нашем городе.)
С весны до осени в Летнем саду вечерами по субботам и воскресеньям в голубой раковине из крашеной фанеры играл духовой оркестр и продавались билеты на дощатую танцплощадку: сюда сходилась молодежь со всего города.
Зимой же там заливали каток, и, конечно, катком завладевали мы, подростки.
В ту зиму я ходил на каток с Лидочкой.
Мне шел четырнадцатый год, когда внезапно в командировке скончался от разрыва сердца — так назывался тогда инфаркт — мой отец, землемер. Мы с мамой остались вдвоем без всякой опоры и почти без средств к жизни. Мама кидалась то туда, то сюда, но денег, которые она зарабатывала в своем Швейпроме, в те тридцатые годы нам едва хватало на хлеб. Правда, и хлеба вволю не было, потому что и его давали по карточкам.
У мамы было проклятое буржуазное прошлое: мой дед, а ее отец до революции владел магазином детских игрушек. За это теперь мама и расплачивалась: не хотели брать никуда на работу. Она отлично знала французский, могла преподавать музыку. Но кому нужен был тогда французский язык в нашем городке? В то время в школах учили только немецкий. И потом — у кого была возможность нанимать учительницу, обучать детей музыке? О ней и речи не было. С мещанством и мелкобуржуазными пережитками велась война. Давно ли исключали девчат из комсомола за шелковые чулки, а ребят за галстуки!
Словом, надо было срочно что-то придумать.
И мама придумала: взять в наши две маленькие комнатки с кухней квартиранток-девушек. Помню, она очень была довольна этим своим коммерческим предприятием: девчонки, кажется, так ничего и не заплатили, но отцы их, деревенские дядьки, взялись обеспечить нас зимой топливом. А с этим было совсем худо. Еще хуже, чем с хлебом. Где уж маме, непрактичной городской женщине, раздобыть было дрова или торф! И на что купить?
И правда, та зима, когда жили у нас Даша с Лидочкой, запомнилась мне как самая теплая и уютная зима в моей жизни.
Большего несходства и в характере, и во внешности, чем у Даши с Лидочкой, найти было невозможно.
Даша в первый же день, как только поселилась у нас, стала командовать мной, как хотела: то сбегай принеси воды, то подай тряпку, то переставь на другое место диван и стол… Она собиралась мыть пол и поэтому перевернула вверх дном всю нашу квартиру. А когда я по своей неуклюжести не успевал сиюсекундно выполнять ее приказ, Даша тут же подхлестывала меня узеньким пояском от своего тесноватого и коротковатого ей платья, заливалась смехом. Я носился из дома во двор и со двора в дом и тоже хохотал без всякой причины.
А Лидочка, худенькое, хрупкое существо с большими, то ли удивленными, то ли испуганными глазами на болезненно бледном личике, не знала, с какого бока к чему подступиться, только молча диковато посматривала на весь этот ералаш в чужой квартире.
— А ну, выметайтесь, не мешайте! — выставила нас с Лидочкой во двор Даша. — Лучше половики вытрясите.
Лидочка на голову ниже меня, хотя между нами разница в четыре года, хотя училась она на третьем курсе педтехникума. Руки у нее такие были тоненькие и слабые, что стоило мне тряхануть половик, как он тут же вырывался из этих ее рук-былинок. Норовя удержать его, Лидочка беззвучно смеялась и легким, грациозным поворотом головы отбрасывала через плечо тяжелую косу.
— Лучше я сам. — Чудно, но я не знал, как к ней обращаться — на «вы» или на «ты», как к Даше. С той все было ясно с первой минуты. А тут…
— Нет, я тоже. Иначе замерзну.
На дворе действительно было холодно, и, поспешив выполнить Дашино поручение, мы с Лидочкой побежали в дом. Она впереди — открыть дверь. А я с охапкой половиков — следом.
— Куда? Куда?! — воплями и выкрученной мокрой тряпкой встретила нас на пороге Даша.
И мы, давясь от смеха, стояли в холодном коридоре, под дверьми, до тех пор, пока красная и вспотевшая Даша, смахивая прилипшую ко лбу прядь волос, не крикнула:
— Постойте, а то натащите мне грязи!
Сдерживая смех, мы стояли у открытой двери, пока Даша не постелила половики на чистый пол.
Мама вернулась с работы, со второй смены, и ахнула: все кругом блестело, мебель переставлена, а самое главное — топится вовсю, пышет жаром наша печка-голландка.
Так поселились у нас Даша с Лидочкой, и мы с мамой очень быстро забыли, кто квартиранты, а кто хозяева. Всем казалось, что настоящая хозяйка в нашей квартире вовсе не мама, а Даша.
А Лидочка? Она так и осталась просто Лидочкой.
Они учились на одном курсе, но в разных группах, и у Даши кроме Лидочки
