Моя жизнь. Лирические мемуары - Виктор Васин

…Старший помощник, с которым я проплавал полный год (потом, за какие-то неизвестные мне грехи, его списали на берег), был с первых дней знакомства ко мне добр и внимателен. К тому же, по части санитарии, закупок продуктов, и содержания камбуза, – на судне я напрямую подчинялся ему.

Отношения были не столько дружескими, сколько ровными: я знал, кто он, он понимал, кто я, и зачем я нужен команде…

Босфор – пролив, разделяющий Европу и Азию. Заглянув до этого в лоции штурманов, я узнал, что длина этого узкого водного пространства меж двумя материками, – около тридцати километров, ширина не более двух, а глубина на фарватере составляет всего-то двадцать метров. Но пролив позволял выйти из Чёрного моря в Средиземное, и далее – в океан. За безусловное право прохода Российская империя, а затем и Союз, заплатили в своё время немалую цену. Но пролив того стоил. Суда, запертые в Чёрном море, как в консервной банке, статуса судов торгового флота океанского размаха обрести бы никогда не смогли…

В тот день, взяв лоцмана, судно не спеша входило в пролив. Я не стал подниматься на мостик, и, перемещаясь по наружной палубе с левого борта на правый, всматривался поочерёдно то в европейскую, то в азиатскую части Стамбула. Над проливом в то раннее утро висела розоватая, туманная дымка, не очень густая, и там, где просматривались разрывы, взору открывались странные бесформенные восточные постройки, каскадом сползающие к обрезу воды. По обеим сторонам торчали минареты, шпилями своих башенок упирающиеся в высокое небо. Тогда мне даже чудилось, будто я слышу крики муэдзинов, зовущих мусульман на утреннюю молитву. Неожиданно, когда судно преодолело добрую половину пролива, из тумана выплыл вантовый автомобильный мост. Его седло в нижней своей части огромной дугой нависало над Босфором, а опирающиеся на берега высоченные стальные мачты своими верхушками тонули где-то в заоблачном мареве. Мост-красавец, мне показавшийся тогда если не чудом, то уж точно редкостной, удивительной диковинкой, поразившей меня совершенством инженерной мысли. Теперь под Босфором прокопали туннель (глубина-то пролива не более двадцати метров), по которому бегают поезда из Азии в Европу, и обратно. То-то будет завтра…

Есенин писал: «…и хотя я не был на Босфоре, я тебе придумаю о нём». Мне придумывать ничего не надо: Босфор я созерцал и ранним утром, и в полдень, и в ночное время. Пролив для обзора не приедался – у пролива были очевидные берега, на которых всякий раз глаз ловил, прежде не замечаемые, «истанбульские» достопримечательности.

Дарданеллы, Ла-Манш, и Па-де-Кале видимых берегов не имели, и смотрелись обычной морской водой, иногда спокойной, но чаще терзаемой штормовыми ветрами. Гибралтарский – берега имел, но далёкие, и разглядеть их можно было либо в локатор, либо в хороший бинокль…

В водах океанов и морей, вдали от суши, бесконечный бег судна днём казался скучным: белый бурун за кормой, монотонный рокот машины, вышедшей на ходовой режим, – режим, который из суток в сутки принуждал гребной вал делать положенное количество оборотов. И этот счёт оборотов позволял судну бежать неделями с максимальной скоростью.

Иногда сухогруз сопровождали дельфины, высоко выпрыгивая перед носом корабля, будто играя с ним в обгонялки, иногда, на параллельном курсе, всплывала огромная морская черепаха.

Ночью, при чистом небе и яркой луне, хорошо смотрелись звёзды – крупные, и как-то по-особому мерцающие.

Иногда в ночи судно летело по штилевой ряби, обрамлённое по бортам флюоресцирующим, светящимся планктоном.

И было много чего ещё, что поначалу выхватывалось свежим глазом из водного однообразия как нечто неожиданное и занятное, а затем (и довольно скоро) воспринималось как обыденность…

Глава двадцать девятая

В порты Италии моё судно захаживало десятки раз. Пожалуй, не оставалось ни одного мало-мальски значимого пирса на Адриатическом, Тирренском, и Ионическом морях, к которому хотя бы раз не причаливал мой сухогруз. Почему? Так уж развита была торговля с этой капстраной? Или всё дело в коротком плече: семь суток туда, семь обратно. Но чем торговали, что возили мы, и что везли (если везли!) – в Союз? Туда – всё больше чёрные и цветные металлы, увы, не являющиеся конечными изделиями; везли обогащённые марганцевые и полиметаллические руды; но чаще – просто металлолом, в виде развороченных тракторов, крупных деталей машин, обломков станков, – словом, сырья с невысокой, как сказали бы теперь, добавленной стоимостью. Обратно – либо ничего (шли в балласте), либо штучный товар, с уже высокой добавленной стоимостью: фасованное оливковое масло, машины, электронику, предметы парфюмерии, быта и досуга.

Да, кстати: в те годы заканчивалось строительство автозавода в Тольятти, а базовой моделью будущих «жигулей» был (следует напомнить) – итальянский «фиат». А, посему, стоянки в портах – Генуя и Венеция затягивались порой до недели: груз состоял из множества ящиков, коробок, и прочих ёмкостей, куда упаковывались предметы оборудования, предназначенного для оснащения Волжского автогиганта. Такой «мелочёвкой» заполнялся один трюм из четырёх, суммарный вес груза был небольшим, и в судовые танки приходилось закачивать забортную воду.

К тому, что можно было извлечь команде из этих длительных стоянок, я ещё вернусь, описывая свои ощущения от посещения Рима, с его «вечностью» и античным флёром. Посещения спонтанного, не сопровождаемого заезженными россказнями гидов и экскурсоводов, посещения, в котором я смотрел на Рим глазами обывателя Страны Советов. Я вернусь и к ощущениям от прогулок по Венеции, по Дворцу дожей, и по прочим местам в Италии, которые и по сегодня не у всех на слуху, но по которым мне посчастливилось побродить. По местам, не слишком знатным, но до мозга костей – самобытно итальянским…

Впрочем, и торговля с остальными странами Европы и Америки не выходила за рамки сырьевой, обратно же чаще всего либо бежали в балласте, либо везли слабообогащённые руды, типа глинозёма, – «земли», как презрительно называли заморские бокситы моряки. В страны Африки возили шихту (смесь углей) для электростанций, зерно, удобрения. Обратно – хлопок, иногда кору пробкового дерева, джут, рис, бобы. Другие суда наверняка ввозили и что-то иное, более ценное и добротное, но моё судно именовалось сухогрузом (насыпным и навальным), и ему, видимо, более подходило возить (чаще всего – туда) лишь перечисленные выше грузы.

Я, может быть, излишне подробно описываю перипетии сбыта и предложения «всего и вся» на глобальном уровне. Торговля, обмен товарами, участие в этом обмене в качестве перевозчика моего судна, казалось бы – какое дело мне, врачу, до подобных экономических коллизий? Но при виде кривых улыбок крановщиков, выгружающих железный хлам из трюмов судна – Страны Советов, даже у меня, человека далёкого от внешнеторговых проблем, внутри просыпалось чувство стыда.

Во-первых, как гражданину, мне было «обидно за державу»: или мы действительно не умеем (кроме, разве что оружия) делать высокотехнологичные вещи, или же, обладая несметными подземными богатствами и сравнительной простотой их извлечения, нам и впрямь удобнее оставаться сырьевым придатком развитых капиталистических стран.

И хотя с тех пор прошло сорок с лишним лет, но, судя по информации, которая сегодня подаётся относительно правдиво, – торговля (мирными товарами) с ведущими странами и странами третьего мира остаётся по-прежнему сырьевой.

А вступление России в ВТО тотчас подтвердило, что наши товары с низкой добавленной стоимостью, и даже товары высокого передела сырья, стоят дёшево, и не слишком конкурентны на большом рынке. Их нужно продавать слишком много, чтобы покрывать внутренние расходы. А при экономическом спаде, и при возникающем перепроизводстве всего и вся, сбыт сырья (либо полуфабрикатов) переходил в проблему: сырьё оседало на складах, его цена падала ниже себестоимости, и продажа полезных ископаемых не окупала даже затрат на их извлечение…

Такие вот невесёлые мысли приходили мне в голову тогда, приходят и сегодня, глядя на то, как медленно и нехотя страну отлучают от сырьевого соска.

Качать легче, чем думать и творить!.. А разучившись думать, не сделаешь вещь, отвечающую запросам двадцать первого века.

И страну, опирающуюся только на жидкое и твёрдое сырьё, ещё долго будут причислять к десятку «развивающихся», несмотря даже на её исключительную военную мощь…

Почему так? Почему, кроме оборонки, остальное мы делать не умеем, либо делаем на коленке, и только топором? Разве нам чего-то недостаёт? Есть же – необъятные земли, пресные воды, великолепные леса, металлы, нефть, газ! Вроде бы сеем, рубим, добываем, производим энергию, и даже обходим в чём-то тех, кто за бугром делает то же самое.

Но по фактуре и надёжности – как у них – не получается…

И нынче класс, которому и впрямь поднадоел пресловутый вал, всё чаще взывает к учёным мужам: образуйте, научите, наконец – заставьте! – но мы желаем делать продукт так и по таким лекалам, чтоб обуревала гордость за наше – свинченное, склеенное, собранное, склёпанное и сваренное – а продукт на большом рынке шёл бы нарасхват.