Моя жизнь. Лирические мемуары - Виктор Васин

К тому же, интеллектуальная машина (начинка-то совершенная!) сумеет объективно оценить и сложность, и заведомую простоту выбранного варианта, и прочие хитрости, и выдаст экзаменуемому сертификат, где выставленный балл до долей будет соответствовать его ай-кью на момент окончания школы. Так-то…

Почему из множества вузов первого порядка мне более приглянулся медицинский, – сказать не могу. В роду, ни в каком поколении – медиков не было. Я сдал входные экзамены, набрав ровно столько оценочных баллов, сколько нужно было для преодоления конкурса. Баллы не были максимальными, но достаточными, чтобы обойти конкурентов. Готовясь к поступлению, я не знакомился с программой, не искал обходных путей, и не прибегал к помощи репетиторов. Шёл с багажом, который имел. И преуспел. Знать багаж был хорош, и всерьёз я учился не зря, раз сумел добиться, чего хотел. А мы порой (при неудаче) сетуем на статус школы, на её оснащённость, и даже на «никчемушность?» её учителей, забывая о том, что успех, и правильное овладение Базой Знания зависит, прежде всего, от того, куда Бог поцеловал тебя при рождении: в маковку, либо в несколько нижележащие места.

А посему, и в веке нынешнем дети – всё те же, и всё так же делятся: на одарённых, крепких середняков, и на… гораздых освоить азы счёта и примитив письма.

Глава двадцатая

Медицинский факультет своеобразен, и коренным образом отличается от инженерных, гуманитарных, и творческих. Курс в медвузе (его первый семестр) тогда (да, наверное, и сейчас) начинался с изучения латыни. Латынь и медицина – связка давняя, и уходит корнями в античность. Рецептура, произношение опосредованных терминов, написание шифрованных заключений, требовали (и требуют) латинской транскрипции. Для начинающих – в будущем. Покамест же первокурсники, осваивая этот мёртвый язык, изощрялись в его коверканье, и в трактовке (на свой манер) некоторых изречений и крылатых фраз, которые, видимо, казались им не столько мудрыми, сколько забавными. Щеголяли придумками, как-то: «fortuna non penis in manibus non tenis», что, видимо, в переводе означало: судьба не член, в руках не удержишь.

Может быть и так, но зачем эту «сермягу» одевать в латынь?

Заигрывая с барышнями, изрекали: «bis dat, qui cito dat», полагая, (и порой – не беспочвенно), что вдвойне даёт та, что даёт скоро. И с хитрецой, и лукавинкой в глазах, добавляли: «Сагре diem» – лови мгновение. И как бы нехотя, – (намекая на свой богатый внутренний мир?) – по случаю и без, позёрски произносили: «Omnia mea mecum porto» – всё моё ношу с собой!

На старших курсах имели хождение перевёртыши типа: «Divide et impera», где в переводе глагол «разделяй» заменялся глаголом «разрезай», а, посему, вместо прежнего: «разделяй и властвуй», выходило: «разрезай и властвуй».

Цинично? Но цинизм в медицине – штука привычная…

И, наконец, с томным видом произносили: «Memento mori» – помни о смерти; возможно, понимая изречение, как пожелание брать от жизни – всё и сейчас. И почему-то выражение (весьма далёкое от медицины): «Vox populi – vox dei», что означало: «глас народа – глас божий», переводили как: «глас лекаря – глас божий, и его рукою – водит Бог!».

Но латынь, от которой веяло античностью, пробуждала в некоторых головах и тягу к сочинительству, и к «зарифмовыванию» (для удобств запоминания) некоторых анатомических терминов.

Вот только несколько, оставшихся в памяти, примеров.

Пишу в строку: «Как на lamina kribroza (решётчатой пластинке) поселился krista qale (петушиный гребень), впереди foramen cekum (слепое отверстие), сзади os sfenoidale (основная кость)».

И таких «поделок», способствующих запоминанию в латинской транскрипции названий костей человеческого скелета, мышц, органов, отделов мозга, вен и артерий – было немало.

Иногда тянуло на лирику (влияние всё той же античности), и выходило следующее: «Он был сложён, как Аполлон, она стройна была, как зонд желобоватый, и каждый день он, словно тень, к ней приходил, напыщенный и франтоватый. Он говорил, что выводил не раз наружу anus prefer naturalis (противоестественный задний проход), а коль больной был с прободной, то ожидает его eksitus letalis» (смертельный исход).

Наверняка были и другие варианты подобной лирики, – «куплеты» добавлялись, укорачивались и удлинялись, видоизменялись пришедшими на смену, но латынь неизменно вкраплялась в фольклорную «лирику», как бы подчёркивая, что автор сих «шедевров» имеет отношение к врачеванию.

Что до приведённых выше куплетов, меня оченно смешит и забавляет один из числа запомнившихся. И по сей день я не могу понять, как тогдашний двадцатилетний юноша, ещё не ведающий, что есть половое бессилие и отсутствие либидо, мог на досуге сочинить следующее: «В аорте гул, задержан стул, давленье крови поднялося до предела; ваш томный взгляд и пышный зад – не гонит кровь уже в пещеристое тело».

Что ж, студенты-медики структурно были сделаны из того же белково-нуклеинового субстрата, что и все люди; и секс, и неудачи в нём – им не были в диковинку, и воспринимались как сбой в работе врождённого полового инстинкта.

Кроме вышеупомянутой латыни первый семестр курса знаменовался повторением некоторых положений физики, касающихся разделов оптики, ультра и инфразвука, высоких частот, радиоактивности, и прочая. Казалось бы – зачем? Но уже тогда, в лета многотрудные, пятидесятые, был сделан (и имелся в вузе) электронный микроскоп, совершенствовались физиотерапия и радиология.

Значит, без понимания – откуда всё пошло, было нельзя.

К тому же выяснялось, что, по меньшей мере, пятеро из десятка первокурсников об упомянутых разделах физики (да только ли о них?) не имели ни малейшего представления. И хотя у остальной (знающей) пятёрки (из десятка) тут же возникал вопрос: как – столь дремучая братия сумела преодолеть конкурсный барьер – «образовывать» их почему-то продолжали.

И становилось ясно, каких «эскулапов» (из числа «волшебно» пристроенных в альма-матер – чад «высокородных» папаш и мамаш) получит общество… на выходе.

И получало: чинуш, усаживающихся в руководящие здравоохранительные кресла, главврачей-самодуров, и касту практикующих лепил – «врачевателей», плюющих на клятву, и ради хруста «лаве», гораздых переступить через непререкаемую заповедь:

«Не навреди!».

Сгущаю краски? Нисколько. За 40 лет нахождения внутри здравоохранительной кухни с подобной шушерой от медицины я сталкивался не однажды, и вправе иметь о ней частное, пусть и кажущееся предвзятым, мнение…

Затем следовало восстановление в памяти основ неорганической и органической химии (школьного курса), которые плавно перетекали в основы биохимии, в коллоидную химию, в качественный и количественный анализ, и далее – в фармакологию, фармакопею, фармацию, и фармакогнозию.

И, наконец, шло долгое изучение нормальной анатомии, которая на старших (двух-трёх) курсах распадалась на паталогическую, топографическую, и судебную. В полной мере это касалось и обеих физиологий.

Для практических занятий по анатомии, группы составлялись из не более дюжины студентов, – иначе было нельзя. Десяток восемнадцатилетних парней и девушек сидели (и стояли, если того требовало усвоение материала) плечом к плечу перед скелетом человека из папье-маше, перед отдельными (натуральными) человеческими костями, и перед трупом безымянной особи, пропитанной формалином, с обнажёнными мышцами, внутренними органами, и с выделенными, и взятыми на крючки, артериями и венами. Признаюсь, поначалу бывало не совсем по себе при виде разложенных на прозекторских столах частей человеческих тел, выделенных органов, и изготовленных из них учебных препаратов.

Порой (и не только поначалу) возникало ощущение, будто рассматриваешь себя изнутри, и, конечно же, думаешь: а всё ли правильно у тебя самого.

Выше я уже писал, что в группы для практических занятий входило не более десятка студентов, и состояли группы из примерно равного числа юношей и девушек, к тому же сверстников по возрасту. Была ли реакция юных полов, обречённых на обязательное созерцание (в течение двух первых семестров) трупов, издающих – стойкий резкий удушливый запах, и, соответственно, на учебное созерцание отдельных (в обычной жизни – интимных) частей человеческого тела, – была ли реакция юных полов… неадекватной и безобразной? Скажем, когда на прозекторском цинковом столе лежали отпрепарированные мужские и женские половые органы?! Пытаюсь припомнить, и память подсказывает, что смешков и плоских шуточек препараты не вызывали. У девушек лица оставались спокойными; видимого напряжения и красок не наблюдалось.

Кто знает, может к этому времени девицы успели повидать сии «прелести» в их естественном виде, и даже наработали опыт – определять на ощупь: заслуживает ли тот или иной экземпляр – почитания.

Напротив, юноши, судя по всему подобного опыта не имеющие, разглядывали препараты с превеликим любопытством, широко раскрыв глаза, и бросая при этом многозначительные взгляды в сторону сидящих рядом девиц.