Великие жены великих людей - Лариса Максимова

Мы были на юбилее Хазанова в Театре эстрады. Я, как обычно, отпустила Андрюшу идти впереди себя, чтобы не мешать процедуре пожимания рук, поцелуев, светских «как дела?» и так далее. Не очень-то я люблю быть в свете прожекторов. Вдруг бежит Гена, кричит: «Зоя! Скорее! Андрею стало плохо. Он упал». Я бросилась в зал, вижу, что его тащат куда-то. Помню, что я подумала почему-то не про то, что он сейчас умрет, а о том, какое он сейчас переживает унижение от того, что чужие люди видят его в таком положении. Потом был один из изумительных вечеров в новом театре Фоменко — последний юбилей Андрюши. Он обязательно хотел прочитать стихотворение со сцены, а уже не было сил подняться. А он ведь всегда взбегал туда с легкостью! Я его подвела к микрофону и попросила Юру Арабова: «Встаньте у Андрюши за спиной, и если он не сможет, то повторяйте его слова шепотом». А Юры тяжело заболела жена, и ему нужно уезжать. И попытка дочитать стихотворение, и невозможность этого…

Тяжелое было время — я не могла смотреть, не плача, на Андрюшу. Мне кажется, я выплакала всю себя в это время. Вы не можете представить, как тяжело, как невыносимо жалко смотреть на любимого человека, у которого не действуют руки, ноги… Он не может есть, писать стихи, рисовать, подойти к телефону, пойти гулять — никаких отдушин. В это время я была инструментом, с помощью которого он выходил в мир. Все, что он не мог, — я пыталась сделать за него. Но я не все могла. Самое страшное в его болезни и самое непереносимое для меня — бессилие помочь ему, когда эта нестерпимая боль. Вот ребенок, когда болеет — ты всегда хочешь отдать ему руку, ногу, что угодно, лишь бы это беззащитное существо перестало страдать. Вот эта безысходность и бессилие, когда я не могу помочь, было сокрушительным для меня.

Мы жили в Переделкино, и там у нас был специальный ритуал, когда Андрей поднимался (с нашей помощью, конечно) по лестнице в свой кабинет, отдыхая по пути несколько раз. Там он мог сидеть у окна, смотреть на природу, там был свежий воздух… Я много раз убеждала его не подниматься, оборудовать комнату на первом этаже. Но ему хотелось преодолевать, двигаться, ощущать себя живым. Но самое главное, ему был нужен его «второй этаж» — его пространство, которого он не мог лишиться, с красотой поля из распахнутого окна и всего, всего, что было его аурой. Кстати, у Андрея есть стихотворение «Лестница», одно из последних. Это та голубая лестница, которую я выстроила у нас на даче. Она сыграла роковую роль и в моей жизни. Уже после смерти Андрюши один из поручней оторвался — и я затылком пролетела вниз и разбилась. И это было мое спасение, как оказалось: я должна была, видимо, переключиться на эти порванные позвонки и сломанные ребра, переключить свое сознание с кошмара его ухода на физическую необходимость заниматься собой. Эта лестница продлила его не только физическое, но и поэтическое существования. И меня она вернула к жизни. Потом Леонид увез меня за границу, и я там пыталась научиться жить без Андрея. Но этому научиться и привыкнуть к этому нельзя.

В последние дни он просил, чтобы я находилась рядом, не уезжала надолго. Я брала его руки в свои, и ему казалось, что боль уходит. Моя мать лежала в больнице. Мне сказали, что она умерла, и я поехала туда. Я нашла ее в коридоре, на кровати, ее еще не увезли в морг. И я стала к ней взывать, я взяла ее за руку, массировала эту руку и кричала: «Мама, я приехала!» И вдруг у нее дрогнуло веко. Я приложила зеркало — она дышала! Я как сумасшедшая орала на завотделения: «Она жива! Как вы можете!» Я забрала мать из больницы, и она после этого прожила еще три года.

Так же было, когда на моих руках умирал Андрей, но на этот раз это не помогло. Умирая, он думал о тех, кто остается, о том, что нам будет нелегко. Знаете, что он сказал на прощание: «Не переживай, ради Бога, не волнуйся, все будет хорошо. Я же — Гойя!»

Зое Борисовне в апреле исполнится 85 лет, и я должна вам сказать, что давно не встречала такого занятого человека. Ее день расписан по минутам, ее ждут сразу в десяти местах, она проводит совещания, издает книги, учреждает фонды и открывает выставки.

Мы долго искали время для интервью, и вот, наконец, я звоню из вестибюля гостиницы «Международная» в ее офис на 10-м этаже. «Уже спускаюсь, — бодро отвечает Зоя Борисовна. Минут через сорок, никого не дождавшись, я снова звоню. «Не волнуйтесь, — говорит секретарь, — наверняка по дороге ее кто-нибудь остановил. Она же никому не может отказать!»

Зоя Борисовна знакома со всем московским бомондом за последние полстолетия — от Пастернака до Солженицына. Самая известная возлюбленная Владимира Маяковского — Татьяна Яковлева — именно Зое Богуславской доверила перед смертью свою тайну. Она принимала Нэнси Рейган и была в гостях у Бетси Форд. Для нее это — просто факты биографии. Не более того.

Я думаю, именно это ее качество — взрывать жизнь вокруг себя — когда-то и привлекло к ней великого поэта. А умение быть всегда разной, всегда интересной и ни на кого не похожей привязало на всю оставшуюся жизнь.

Конец 8о-х. С президентом США Рональдом Рейганом на приеме в честь Дня независимости в американском посольстве

Светлана Кармалита

«Быть вторым планом Германа почетно»

Говорят, что Алексей Герман просил актеров на озвучании фильмов произносить весь текст «в одно слово». Так получалось натуральней, без наигрыша. Про Германа и Кармалиту тоже хочется говорить «в одно слово». Ну, вот есть Бойль и Марриотт, Ильф и Петров, братья Люмьеры. А есть — Герман-и-Кармалита. Они прожили вместе сорок четыре года. Вместе писали, снимали, «лежали» с фильмами на полке, а потом за них же получали государственные премии. Она не могла писать без него. Он без нее не мог снимать. Однажды журналисты назвали жену режиссера «вторым планом Германа». Он возмутился: «Какая чушь! Светка — ровно половина первого плана Германа. И второго тоже. В общем, мы «одна форма». Да и содержание тоже».

Этой уникальной «одной формы» больше нет, потому что больше нет Алексея Германа. Он умер, совсем немного не дожив до семидесяти пяти. А вот содержание есть и никуда не денется до тех пор, пока жива Кармалита. Почти полвека она была рядом с гением. Это не такое простое дело. Или я не права?

Мы познакомились с Лешей в Коктебеле двадцатого августа 1968 года, а двадцать первого наши войска вошли в Чехословакию. Оба эти события сильно повлияли на мою жизнь. Но это выяснилось впоследствии, а в тот день я много плавала в море. Я вообще люблю плавать — плаваю я не красиво, а долго. В Коктебеле легко уплывала за горизонт, заранее подружившись со спасателями. Эта дружба ограждала меня от назойливых криков не заплывать за буйки. Спасатели знали, что я хорошо плаваю, они вообще были из местной волейбольной команды, против которой играла наша — писательская. Так вот. Иду я как-то после такого длительного заплыва и мечтаю о стакане воды. Жара. В глазах рябит от солнца. Навстречу — две мужские фигуры. Одна — моего приятеля, а другая фигура незнакомая, немного похожая на обезьянью — с лицом детско-румяным. Поздоровались. Мы с приятелем стали договариваться, кто что принесет сегодня на наши ежевечерние посиделки, а незнакомая фигура вдруг заявляет: «А я тогда принесу коньяк!» Я слегка опешила от такой наглости, потому что еще не знала об этом свойстве Леши магически воздействовать на людей. Он никогда не спрашивал, он утверждал. И ему не пытались возражать. Так было и в тот раз. Я ведь его не приглашала! Но он и не нуждался в приглашении. Конечно, ему будут рады — в чем вопрос? Все и всегда. То, что он говорил, являлось само собой разумеющимся, и это право за ним всегда признавали все — семья, съемочная группа, друзья, начальники. Как он не спросил тогда «можно ли прийти», так потом не поинтересовался, хочу ли я поехать с ним в Ленинград. В Москву. В другую жизнь. Он не сомневался, что это так и есть.