Великие жены великих людей - Лариса Максимова

Еще у нас всегда были собаки. Первая — черный терьер, потом — овчарка. Она надорвалась на съемках. Ее покормили сразу после тяжелой работы, а этого нельзя было делать Это было чудовищно, Лешке младшему было лет пять, когда она погибла у нас на руках. Мы долго переживали… Овчарку звали Цветик, и тогда же был кот, которого звали Шарик. И как только погибла овчарка — Шарик ушел из дома. Мы жили на Марсовом поле и они там гуляли: шел Цветик, за ним шел с поднятым хвостом Шарик (друг друга они сильно не любили, но если кто-то вдруг угрожал Шарику, то Цветик, очень миролюбивый овчар, — мог убить за него). А по винтовой лестнице Шарик взбегал на подоконник, и как только голова Цветика появлялась на очередном повороте, он размахивался и лапой давал ему по роже. После Цветика нам на месяц принесли лютой зимой щеночка из помойки, а задержался он у нас аж на восемнадцать лет. Это была последняя собака. После смерти Леши я собак больше не беру… Ссорились ли мы? Да постоянно. Я убегала. Он уходил. Но стоило только встретиться — и мы снова возвращались домой вместе. И я даже не помню сейчас — из-за чего мы ссорились тогда… Была одна причина, правда, — меня очень не любила Лешина мама, моя свекровь. Она во мне, видимо, хотела видеть какое-то дополнение к своему сыну, а я была независимая, самостоятельная, со своим кругом общения, взглядами. Я для нее была как бы конкурентка. Она неприязнь даже не старалась скрыть, наоборот, подчеркивала: если мы с Лешей утром убегали на студию и оставляли грязные чашки из-под кофе, то она его чашку мыла, а мою — нет. Сейчас смешно вспоминать, а тогда я очень переживала, что она, например, его кормит после работы, а меня нет. Тогда мы уходили жить отдельно — это называлось: Леша развелся с мамой. Потом снова возвращались, ведь он очень любил мать. У меня когда стал сын подрастать, я себе слово дала, что изо всех сил за собой следить буду, чтобы со мной ничего подобного не произошло. Вроде бы пока получается… Хотя надо у Леши спросить. Который — сын. Так что жизнь моя с Германом была не простая, но сам он — человек замечательный. Цельный, порядочный, очень глубокий. Всем бабам в нашей семье по маминой линии очень везло с мужьями. Не с первого раза, так со второго. Но везло.

Кармалита говорит, что ее судьба в каких-то важных моментах вообще очень схожа с судьбой матери. У мамы был потрясающий отец — дед Светланы — мужчина невиданной красоты. Он был начальником почтового отделения, в 30-е годы должность очень престижная. Воспитывал он маму, читая ей книжки — в основном Джека Лондона и Вальтера Скотта — и рассматривая географические карты. Когда маме исполнилось тринадцать, деда арестовали и расстреляли. Шел 37-й год, приговор звучал как издевательство — деда Кармалиты обвиняли в том, что он плакал, когда отрекся Николай, и не верил в Стахановское движение. На одном из допросов дед взял графин и разбил его о голову следователя. Может быть, это и было причиной столь «срочного» расстрела. Так предполагали те почтовые работники, которые обслуживали тюрьму. Поскольку бабушка тоже принадлежала к почтовой «касте», ей об этом и сообщили.

2007 год. На «Ленфильме» во время монтажа «Трудно быть Богом»

В 1940 году мама вышла замуж и родила Светлану. Маме Светланы было всего шестнадцать лет. Всю войну семья находилась в оккупированном Киеве. Светлана чудом избежала смерти, когда мама пошла проводить подругу — еврейку — в край обетованный, как они считали. На самом деле евреев вели в Бабий Яр, где всех и расстреляли, а Свету с мамой немец заметил по белым головам (обе были русые) и выхватил из толпы. Хороший, видимо, оказался, человек. Первый папа Светланы под Киевом при отступлении попал в плен. Как украинца, его скоро отпустили.

Что я помню из детства? Взорванный мост, горящую реку… Помню дорогу — шоссе, по которому идет большая семья, и я привязана большим белым полотенцем к моему отцу. Видимо, наши войска отступали и мы вместе с ними. Мой первый — родной — папа погиб в 44-м году, успев получить орден Славы. Он был человеком, без сомнения, очень смелым, даже бесшабашным. Не всякий бы решился в то время взять замуж девушку, отец которой расстрелян как государственный преступник.

Еще больше маме повезло со вторым мужем — моим вторым папой. Он был очень известным литературным критиком, талантливым писателем. Константин Симонов, которого я знаю с шести лет, лично пригласил его в редколлегию «Нового мира», а еще папа работал завлитом театра Красной армии. Вернувшись с фронта, он, будучи в дырявых штанах, на одном кураже и таланте легко отбил мою хорошенькую маму от ее многочисленных ухажеров и увез в Москву. Так что в школу я пошла уже в столице. А мама перенеслась в совершенно новую, невероятную жизнь. И эта жизнь длилась до сорок девятого года, пока Александр Михайлович Борщаговский из ведущего столичного критика не превратился в ведущего космополита, попав под соответствующее Постановление партии, развязавшее ярый антисемитизм в стране. Даже есть известная карикатура Кукрыниксов, где мой второй папа изображен, как ворон на свалке. Я, помню, очень любила эту картинку в детстве рассматривать. Жизнь наша резко ухудшилась. В том числе и в материальном плане. Решив помочь семье, я придумала способ заработать денег. Взяла пачку печенья, разломала каждую печенинку пополам и пошла на улицу торговать. Торговля шла плохо, тогда я вспомнила, что у нашего лифта висит ключ и только если этот ключ вставить, лифт едет наверх. Я этот ключ отрезала, и стала всем предлагать подниматься к себе на этаж за деньги. Соседи, конечно, тут же сообщили об этом моим родителям — и про ключ, и про печенье. Надо сказать, что меня сильно не ругали, но однозначно запретили помогать семье. Вскоре мы остались без крыши над головой. Как только моего второго папу обвинили в космополитизме, нас тут же выкинули из квартиры на улицу. Просто велели собирать вещи и выходить. Идти было некуда. Вот и стояли с вещами на улице. Потом все как-то стало образовываться. Мама оказалась молодцом, опять встала во главе семьи, хотя ей было-то всего двадцать четыре года. Но надо было выживать, ведь в семье уже родилась еще одна девочка — моя сестра. Никогда в ту пору я не видела маму пригорюнившейся, никогда она не жаловалась, что нет денег.

2000 год. Первая экспедиция в Чехию

В это трудно поверить, но моего второго папу лишили всего только за то, что он был евреем и считал Шекспира драматургом, лучше советских сочинителей пьес. Его лишили работы, исключили из партии… Хорошо хоть не посадили! Меня отослали ненадолго в Киев пожить с бабушкой, но вскоре забрали обратно, потому что я устроила жуткую драку и избила в кровь одноклассницу за, что она сказала, что мой папа — враг народа. В Москве мы жить не имели права. Сняли комнату в Лосиноостровске, в деревенском доме, выращивали там с папой помидоры и картошку. Он не мог устроиться работать даже учителем в школу. От безнадежности стал писать, и к 53_му году у него уже был написан роман. Как только Сталина не стало, вокруг нас захлопотали бывшие папины друзья и сослуживцы, помогая добыть жилье. Надо сказать, что долгие годы их не было: мои родители провели все эти годы с теми немногими оставшимися друзьями. Я почти всех их помню. Особенно Виктора Некрасова, в которого была влюблена. И, конечно, Константин Симонов. Он очень любил моего второго папу. Эта любовь на протяжении моей жизни, как я надеюсь, перешла на меня. А ведь Симонову было что терять, никакой пост бы не помог, если что. Сталинский каток давил и не таких титанов. Друзья, которые вдруг опомнились, таким образом просто хотели отмазаться от позора, потому что в душе они, конечно, переживали свое предательство. Родители их простили, а я долго помнила и не хотела даже пускать в дом некоторых из них.