Великие жены великих людей - Лариса Максимова

2000 год. Первая экспедиция в Чехию

В это трудно поверить, но моего второго папу лишили всего только за то, что он был евреем и считал Шекспира драматургом, лучше советских сочинителей пьес. Его лишили работы, исключили из партии… Хорошо хоть не посадили! Меня отослали ненадолго в Киев пожить с бабушкой, но вскоре забрали обратно, потому что я устроила жуткую драку и избила в кровь одноклассницу за, что она сказала, что мой папа — враг народа. В Москве мы жить не имели права. Сняли комнату в Лосиноостровске, в деревенском доме, выращивали там с папой помидоры и картошку. Он не мог устроиться работать даже учителем в школу. От безнадежности стал писать, и к 53_му году у него уже был написан роман. Как только Сталина не стало, вокруг нас захлопотали бывшие папины друзья и сослуживцы, помогая добыть жилье. Надо сказать, что долгие годы их не было: мои родители провели все эти годы с теми немногими оставшимися друзьями. Я почти всех их помню. Особенно Виктора Некрасова, в которого была влюблена. И, конечно, Константин Симонов. Он очень любил моего второго папу. Эта любовь на протяжении моей жизни, как я надеюсь, перешла на меня. А ведь Симонову было что терять, никакой пост бы не помог, если что. Сталинский каток давил и не таких титанов. Друзья, которые вдруг опомнились, таким образом просто хотели отмазаться от позора, потому что в душе они, конечно, переживали свое предательство. Родители их простили, а я долго помнила и не хотела даже пускать в дом некоторых из них.

Удивительно, но такая же история повторилась у нас с Лешей после запрещения «Лапшина». От нас отвернулась вся съемочная группа, все близкие друзья. Пока все это продолжалось, у нас в доме раздался один только телефонный звонок… Мы сидели в Сосново в полной изоляции. А после премьеры все резко изменилось. И Леша всех простил. Все снова стали приходить в дом, выпивать, гулять, закусывать. Сын очень злился, долго не мог простить папиных друзей. Как и я в детстве. Тогда моим родителям достались две небольшие комнаты в полуподвале, мы снова перебралась в Москву. Я смогла окончить школу и даже поступила в университет.

Как-то Герман признался: «Не встреться мне она тогда в Коктебеле, не знаю, что бы я снял. Скорей всего, уехал бы из страны. Со Светкой всегда было ощущение, что мы победим. Когда-нибудь… но победим. Даже в совершенно безнадежных ситуациях, когда директор студии говорит: «Приходи года через три, может, что-нибудь подыщем». И Норильский театр отказывает в работе, и Минское телевидение. А Светка за свое: «Всё образуется». Какая-то оптимистическая храбрость. И, знаешь, пока всё образовывалось… да все равно в результате кто-то умрет. Вот что обидно».

Алексей Герман полгода не дожил до своего 75-летия, и, несмотря на то что в последнее время тяжело болел, никто, даже близкие, не верили в его скорую кончину. Кармалита, мне кажется, не верит до сих пор. Это я так думаю. Не могу даже представить, что испытывает она. Нам всем легче, потому что у нас все-таки кое-что осталось. Нет Германа. Но есть «Герман-и-Кармалита». И это навсегда.

В моей жизни не было ничего страшнее последних месяцев в больнице и, я надеюсь, не будет. Он умирал у меня на руках. Я легла на него, пыталась согреть… Нет, вы меня не заставите об этом говорить. Знаете, мы часто собиралась компанией у Олега и Ани Хлебниковых — приезжали Зоя с Андреем Вознесенским, Корякины, Женя Евтушенко, Головковы. А потом все стали стареть, дряхлеть, болеть… К Андрюше мы уже привыкли, а потом стал плохо чувствовать себя и Леша… Мы его однажды даже отвели в соседнюю комнату и положили на диван — через полчаса после Нового года. Полежал — и снова пришел. Мы все равно выпивали, гуляли, праздновали. Пока люди живы, они не хотят себя чувствовать больными и старыми. И Леша не хотел. Он вообще мало обращал внимания на здоровье. Про давление и пылесос я уже рассказывала. Так же случайно мы узнали про диабет — в Доме творчества в Репино, где мы встречали Новый год. Поехали туда все втроем. Но что-то в тот раз было не так — какая-то другая атмосфера в ресторане, люди все незнакомые. Времена-то менялись. Ну, мы и решили уйти к себе в номер. Вышли в бар, а там драка — какие-то хулиганы набросились на бармена и стали его избивать. Мгновенно Леша ринулся ему на помощь, а за ним ринулся Леша-сын, за ними — и я. Досталось ужасно всем. Леша-сын чуть не потерял глаз, и мы утром отвезли его в больницу, у Леши-мужа оказался ушиб головного мозга. Ему сделали анализ крови и выяснилось, что в ней очень высокий сахар. Получается, что сахар он измерил впервые, а диабет уже развивался. Сердце было очень слабое, которое нельзя было поправить шунтированием. Когда опомнились, стали ездить по клиникам — сначала по нашим, потом в Берлин… Леша не хотел лечиться. Он хотел снимать кино. И снимал, пока не свалился…

На дне рождения у друзей

Слава Богу, что самое ужасное стирается из памяти… Прошло несколько месяцев после смерти Леши, мне звонит сын в панике: «Мама, ты представляешь, я забыл заплатить за твои капельницы. Заплати, я тебе потом отдам». Я ничего не понимаю. Какие капельницы? Оказывается, после поминок мне стало плохо и меня увезли в больницу. Я там лежала. И ничего не помню! Из памяти это вычеркнуто. Помню похороны, поминки. И все.

Каждый спасает себя в такой ситуации по-разному. Я попыталась несколько раз напиться. Стало еще хуже. Плакать? Я выплакала все слезы. И вот однажды я проснулась утром, умылась, оделась, накрасилась. И пошла на студию. Работать.

Самым смешным Кармалите показался мой вопрос про то, был ли Герман заботливым мужем. Квартиру не убирал, пол не мыл, лампочки вкручивать не умел, подарков дорогих не делал… Какой уж тут заботливый муж! Хорошо он умел делать только кино. «Но если уж Вам так хочется поговорить про заботу, то он был самый заботливый муж на земле, — сказала Кармалита. — Понимаете, я с ним всю нашу жизнь была под присмотром. Это я только теперь поняла — как это здорово, когда за тобой присматривают, а не все зависит только от тебя самой»

Лора Гуэрра

«Тонино был сказочник»

Однажды она поняла про себя одну вещь: чтобы полюбить мужчину, она должна им восхищаться, видеть в нем учителя, защиту. Ей повезло найти такого мужчину — Тонино Гуэрра. А в нем и собственный смысл — обожать и боготворить своего маэстро. Быть рядом. Помогать. Разговаривать. Вместе слушать шум дождя.

Семь лет назад мы делали с Лорой Гуэрра интервью. Речь шла о начале их с Тонино романа, первых встречах, зарождавшейся близости. Одну фразу: «Это было самое лучшее и самое нежное время в моей жизни», — Лора попросила исправить. «Самое лучшее и самое нежное время в нашей жизни с Тонино — сейчас». Тонино было тогда восемьдесят семь лет. В девяносто два его не стало. Вместе они прожили почти сорок лет.