Пишите письма - Наталья Галкина

Закуривая, он поднял на меня глаза. – “И бездна нам обнажена, – прочла я, охрипнув внезапно, – с своими страхами и мглами, и нет преград меж ней и нами”.

Он не спросил, что я читаю. Но полыхнуло тьмою, бездна и впрямь обнажилась, всасывая и вопия, в намоленном, позабытом-позаброшенном святом месте. Я ждала: вот сейчас он обнимет меня, а я паду ему на грудь.

Чиркнуло по небу, затрепетало, засияло.

– Мать честная! – воскликнул Студенников. – Северное сияние! Вот чудо природы! Раза два в столетие на здешних широте с долготою умы смущает.

Я шла за ним, кладбище заканчивалось, Студенников остановился еще раз, снова закурил, спички гасли, те самые три спички, зажженные ночью одна за другой, и в их слабом детском свете я прочла на укутанном забвением и снегом черном могильном камне со сломанным навершием фамилию любимого с детства – самого любимого, может быть, – художника. Рядом с ним спала вечным сном его жена. Царевна Лебедь, певица Надежда Забела-Врубель. А мальчик, их крохотный сын с заячьей губой, умерший младенцем, смотрящий на полуравнодушных экскурсантов с врубелевского портрета? Его с ними не было.

Мы обходили заснеженное каре ограды, обелисков, дерев; некоторые обелиски напоминали верстовые столбы с солнечными часами. Через разлом в решетке мы вышли на улицу. Справа светились фонари Московского проспекта.

Румынки мои полны были снега, я потеряла рукавички, меня била дрожь.

– Бедная моя почтальонша, я тебя заморожу, подлец этакий, старый гуляка, ты заболеешь, не дай Бог. Пошли ко мне, обсушишься, потом я тебя на каком-нибудь заплутавшем пустопорожнем трейлере до дома доставлю, а сам пойду к невенчанной жене Толика, обнадежу ее, Наумов небось ее уже откачал.

– Московские ворота! Триумфальная арка! Ты читал “Триумфальную арку” Ремарка?

Конечно же, он не читал.

– А я помню проспект без Московских ворот. Их ведь снесли до войны, а в начале шестидесятых восстановили. Помнишь?

– Нет, не помню. Я приезжий.

Я не успела спросить, откуда он приехал, потому что, взявшись за руки, мы побежали к Московским воротам, чтобы пройти под триумфальной аркой, – противоходом, поскольку победоносные войска по Забалканскому проспекту, герои Шипки, входили в город с другой стороны.

– Только не говори, что ты куришь сигареты “Шипка”.

Ну, разумеется, покатившись со смеху, он достал из кармана своего темного элегантного осеннего пальтеца пачку “Шипки”.

– Знаешь, наш штигличанский педагог Катонин возглавлял группу архитекторов, создавших проект, согласно которому Московские ворота надлежало восстановить при входе в Парк Победы.

– Парк Победы стоит на месте захоронения сожженных в крематории блокадных покойников, то есть стоит на пепле и костях.

– Не может быть. Откуда ты знаешь?

– Мне Косоуров рассказывал. Триумфальная арка, ведущая на кладбище?

– Что за охота тебе в такой чудесный вечер мне такие ужасы рассказывать?! – сказала я с досадою.

Но пугающими показались мне в этот миг связки скульптурных трофеев, хвала и слава, и страшными – суровые лица гениев Московских ворот.

– Как они смотрят… как поверженные демоны…

В жилище Студенникова было уютно, тихо, он затопил не замеченный мною прежде притаившийся за маленькой ширмою камин, веселое пламя плясало по угольным брикетам, качались под потолком присмиревшие летуны, сушились мои ботинки, плескалось мое сердце, пересохшими губами глотала я пылающий чай. Я хотела бы остаться до утра, остаться в его жизни до конца дней своих, я хотела бы, чтобы он научил наших детей запускать бумажных змеев.

– Я хотела бы, – сказала я, – быть венгеркой и, может быть, погибнуть во время венгерских событий. Иногда как-то тесно в собственном образе. То есть в том, что собой представляешь. Хочется жить другой жизнью, не своей, быть не собой. Думаю, все это оттого, что я рыжая.

– Быть не собой? Как это?

– Я хотела бы быть певицей пошлых попсовых песен, натягивать на ляжки черные ажурные чулки в клеточку с блестками, крутить мозги поклонникам.

Он поднял брови, но не успел ответить.

В дверь позвонили.

Последующую сцену воспринимала я отрывками, дискретно, бессвязно. Так никогда и не восстановилось в памяти моей лицо женщины, влетевшей в комнату, набросившейся на меня – жены Студенникова; я помнила ее рост, одежду; кажется, цвет ее волос; но черты лица ускользали, то скула мелькнет, то рот, то глаз, точно передо мной был рассыпающийся женский портрет кисти позднего Пикассо.

С криком она вцепилась мне в волосы, потом влепила мне пощечину, потом вметелила в глаз и в скулу.

– Ах ты, стерва, поблядушка, тварь поганая, будешь знать, как по чужим мужьям шляться!

Меня в жизни до того никто пальцем не тронул, поначалу я опешила, лишилась дыхания.

– А ты, хрен собачий! – орала она, царапаясь. – Вот как ты тут работаешь, проституток трахаешь, девок водишь!

Обида, смешанная с яростью и болью, взяла верх над смятением моим, и я, совершенно неожиданно для себя самой, врезала ей в нос, подставила подножку, и покатились мы по полу, тузя друг друга почем зря. Поначалу растерявшийся Студенников, придя в себя, растащил нас, как кошек, скрутил ей руки за спину и бросил мне:

– Быстро одевайся и уходи.

– Ты уже успел с этой суки колготки стащить! – вопила его милая женушка.

– Дура, – сказал он ей совершенно спокойно, чуть задыхаясь, – девчонка в снег провалилась, чулки сушила.

Она на минуту перестала блажить, я выскочила за дверь, захлопнув французский замок, плача, побежала вниз по лестнице. На втором этаже высунулась из зашарпанного жилища пьянчужка, вполне мне под стать: глаз подбит, щека исцарапана, всклокоченная; понимающе смотрела, как я пытаюсь дрожащими пальцами застегнуть пальто.

– Пива хочешь? – спросила утешительно.

На улице мело, когда только метель началась. Я бежала, всхлипывала, глотала снег, проскочила переулком, обогнула длинный пятиэтажный дом. Передо мной раскинулось заснеженное поле с какими-то избами на горизонте, далекими кустами, зимними деревьями; там, вдалеке, светя окнами, шел поезд, прошел, отмелькал. Я брела по колено в снегу то ли в сторону Пулкова, то ли в сторону Пушкина, Царского Села, обманное меридианное пространство сдало меня простору.

Поплутав по задворкам, я оказалась в знакомом внутреннем дворике “Архитектурного излишества”. Сидя на белой с черными лапами скамье под фонарем, достала я пудреницу, глянула в зеркальце на неутешительный портрет с фингалом, ссадиной и вспухшей губою, зачерпнула снега, приложила к лицу.

Во двор въехал черный сверкающий жук автомобиля, вышел Мумификатор, повернул ко мне по-совиному холодное брезгливое лицо жреца. Я явно ему не понравилась. Он поднял брови, из машины выгреблись два одинаковых амбала в осенних шляпах, я, подхватившись, убежала на улицу, где ждал меня футляр телефона-автомата, из которого наврала я маме с три короба, сказавшись ночующей у подружки. Выйдя из стекляшки телефонной будки, я испугалась, что так поздно, почти рано, что я наедине с проспектом и не знаю, куда идти, любой волк меня съест. Разумеется, навстречу шел человек, и это был Студенников, вероятно, проводивший домой свою бешеную жену, успевший утешить подругу Толика и прогуляться.