Пишите письма - Наталья Галкина

Мы, вполне навеселе, чокнулись.

– У нас в Мухинском, – сказала я, – все лучшие люди работали в кочегарке. Иногородние, в частности, кто с первого раза не поступил.

– Вообще-то я влюблена, – сказала я. – А он женат.

Как всегда после рюмочки, стали мы петь, пели дуэтом, на два голоса, скульптуры, неподвижные, глухие, немые, гипсовым антихором стояли вокруг.

Приди, милый,стукни в стену,а я выду,тебя встрену.

Маленький, еле различимый прямоугольник фотографии, обведенный металлической рамкою, маячил в простенке между окнами за разномасштабными статистами статуй, притягивая меня. Я прошла между неравновеликими спортсменками, пионерами, вождями, поэтами; то была фотография очередного белого арапа с альпенштоком.

– Между прочим, это фото из архива Веры Игнатьевны Мухиной, хозяйка мастерской очень им дорожит.

– Скульптура Мухиной?

– Нет, это работа ее любимого ученика, очень известного альпиниста. Там на обороте наклейка. “Е. Абалаков. „Альпинист“”, – прочла я.

– Фантастика!

– Ты о нем слышала?

– Я не знала, что он был любимый ученик Мухиной. Надо же. Художественный вуз. Почти родственник. Почти однокурсник.

– Подруге рассказывали о нем две приятельницы Мухиной, старушки, они его прекрасно помнили. Он ведь погиб молодым.

– Утонул в ванне…

– Почему именно утонул? Погиб в ванной комнате чужой коммуналки вместе с сослуживцем, тоже альпинистом. По легенде, отравились газом из-за неисправной колонки. Жильцы обнаружили утром два трупа.

– А жильцы почему тем же газом не отравились? Нешто у них ванная была загерметизирована?

– Странная история, согласна. Говорят, они были в подпитии.

– Двое погибших или вся коммуналка? Как ты себе все это представляешь? Пришли в чужую квартиру помыться, мылись до утра, пока не померли? Какой это был год? Где это было? – 1948-й, Москва. Насчет того, чтобы у кого-то мыться, я не удивляюсь, я тебе только что рассказывала, как мы всем домом мылись в душевой у истопниц. Но вот вдвоем влезть в ванну… может, они были педики?

– Если вдвоем влезли в ванну, тут и газ не нужен. Нужно невзначай рюхнуть в воду включенный электроприбор, – например, рефлектор, настольную лампу, электробритву, фен, что угодно. И – привет, два хладных трупа. До утра вся квартира совещается, что делать, и ломает колонку.

– Кто-то подруге в Москве намекал, что их ядом отравили, а потом инсценировали отравление газом. Страшная история про происки НКВД. В частях которого, кстати, во время войны состояли на Кавказе оба погибших. А сам Абалаков обучил альпинизму все отряды особого назначения Кавказа.

– Нелепая инсценировка, правда?

– Думаю, на правдоподобие ее никто не проверял и не оценивал.

– Как в дурном сне, – сболтнула было я, осеклась, вспомнив свой сон про коммуналку, двух умирающих за стеной, шаги на лестнице.

В окно – мастерская находилась на первом этаже – со двора стучали.

– Открывайте, цыпочки, не то сам войду!

– Войдите, если не дьявол! – произнесла Ольга, сбрасывая дверную цепочку, откидывая крючок.

– Это она? – спросил вошедший, указуя на меня.

– Нет, это моя подружка, – отвечала Москвина, пояснив мне: – Я ждала натурщицу, но она не пришла.

– А чем эта наша кралечка не натурщица? – осведомился вошедший, разматывая шарф и нагло глядя на меня. – Хоть одетую, хоть обнаженную пиши, можно и лепить, можно художественное фото. Кудри рыжие, коленки круглые, мушка на плече.

У меня вправду была родинка на плече, под свитером и жилеткою, я залилась румянцем, схватила шубейку, которую, пользуясь моим замешательством, вошедший нахал у меня отобрал. Не знаю почему, я не могла отбрить, отшить его, как обычно легко отшивала не в меру дерзких напористых ухажеров.

– Что пьете? – он потирал озябшие руки. – Нн-у-у, ликер, фу, леденцы на спирту. Переходим на коньяк, ставлю, достань еще рюмашку, полухозяюшка.

Я ненавидела его с первого взгляда, что мне совершенно было несвойственно и пугало меня.

– Коньяк не пью.

– Пьешь, пьешь, не ломайся.

– Ольга, скажи ему.

– Она коньяк не пьет. И вообще – что ты к ней пристал? И в частности – что это ты расселся? Натурщица обманула, мне надо реферат писать, хозяйка должна прийти с форматором, иди, куда шел.

– Ну, ладно, ладно, ухожу, дай хоть рюмку хлопнуть для сугреву.

Я почувствовала, что пьяна, голова пошла кругом, меня качнуло, Ольгин визитер подхватил меня под локоток. Я вырвалась, отстранилась.

– Ты не в настроении?

– Что ты ко мне привязался? Ты кто?

– Я торговец кошками, – отвечал он, дерзко, с ухмылкою глядя на меня, приблизив ко мне лицо свое.

– Какими кошками?

– Ты и вправду не знаешь? Не помнишь какими?

– Нет.

– Ну, ты и врунья.

К великому удивлению Ольги, я влепила ему пощечину.

Он расхохотался.

А я расплакалась и, шапку в охапку, руку в рукав, убежала в метель.

И в каждом дворе, через который я бежала, кошки перебегали мне дорогу.

На троллейбусной остановке стояла пожилая сестра художника, улыбнувшаяся мне.

– Гуляете?

– Нет, еду в Москву, – улыбка ее была радостной, она понизила голос, прошептав, хотя некому было слушать нас в метели, – за письмом брата…

Когда впервые зашла я в ее жилище, меня поразило количество книг в комнатушке и репродукций Шагала на стенах. Для пожилой дамы сей выбор был не характерен, они обычно предпочитали реалистов всех времен и народов.

– Вы так любите Шагала?

– А вы? – спросила она несколько настороженно.

– О, это наша любовь! Все наши студенты его любят!

– Знаете ли вы, кто я такая? – спросила она.

– Ну… вы библиотекарша…

– Милая девушка, не знаю почему, но я вам доверяю. Вы принесли мне письмо от брата.

На конверте, мной принесенном, значилась фамилия отправителя: В. Розов. Драматург?

– Вы сестра драматурга Розова?

– Я сестра Марка Шагала.

Сначала я не поверила ей. По моим представлениям, она должна была умереть в лагере или жить за границей.

Весточки от брата получала она через бывавшего время от времени в Париже драматурга Розова; иногда их доставляли близкие друзья драматурга.

– Вы понимаете, если это откроется, у них будут большие неприятности…

Она искренне полагала, что за переписку с братом (“без права переписки” лиловело штемпелем волнистым в сознании людей ее возраста) ее станут преследовать, “почтальонов” повыгоняют с работы. “Их могут вызвать в Большой дом”. Само по себе это было, по ее понятиям, ужасно, вроде вызова в ад.