Пишите письма - Наталья Галкина

Глухое беззвучное время обитало на обочинах дорог, закрытых для меня невидимыми шлагбаумами.

Полыхнуло всем нам с Припяти, не то что звуком или вспышкою света (того света, надо полагать), но концом света как таковым. Другая земля проворачивалась вокруг оси, другое небо раскинуло плащ-палатку над нами. Иные облака поливали нас иными дождями, заметали иными снегами, посыпали главу пеплом всей периодической таблицы Менделеева.

Другие люди возникли в этом другом мире, мутанты, что ли; похоже, они плохо различали оттенки цветов, были бесчуты, подслеповаты либо подуздоваты, их надо было шарахать громоподобной музыкой попсы, очаровывать анилиновыми красителями, опаивать коноплей. Меня поразила статья о том, что наркоманам все, кто ругал их зелье, казались монстрами, уродами, саблезубыми звероящерами; тогда как наркодилеры в их помраченном сознании помавали розовыми крылышками и кивали златокудрыми гламурными башками с мыльных упаковок.

У мутантов, возможно, повторялись эпилептические разряды в височных долях, заставляющие благонамеренных клерков и филистерских дам после микроинсульта изъясняться матом отборным; от школьников до политиков выражались все; помнится, Чехов писал о компании работяг, встреченных им в путешествии на Сахалин, – мол, едва эти люди вошли, стало казаться, что у всех предметов вокруг есть мать.

Фашиствующие юнцы, беспризорные малолетки, выросшие, точно грибы после ласкового атомного дождя, толпы ворюг собирались в прайды, подобные прайдам помешавшихся чернобыльских кур, нападавших, как известно, на лис и волков (вострились клювы и когти с атомным квохтаньем, хищники, поджав хвосты, драпали почем зря, зрачки в точку, шерсть на загривке торчком).

Сын мой уже несколько лет жил в Германии, нищета ненадолго отступила (я только что продала дачу бойкому жулику, собиравшемуся возвести на месте моего домишки нечеловечески страхолюдный аккуратненький тюремок), отступил и страх перед тем, что на юге поезд могут обстрелять, рельсы подорвать; и я поехала на две недели к друзьям в Феодосию.

В первую ночь в поезде под стук колес после двадцатилетнего отсутствия пришел в мой сон Абалаков.

Я перемещалась сквозь теплую пыль Туркестана и увидела его проездом. Он стоял на обочине, одетый как красноярские столбисты, в брезентовой шляпе, непременных калошах, с рюкзаком. Видимо, я видела его, как видели древние греки своих героев: на пике жизни, в сиянии славы.

Он был молод, загар позолотил лицо и руки, он улыбался сияющей улыбкой, светились против света желтые волосы, выгоревшие на висках, алели уши. В нем самом был свет, неистребимое счастье бытия, природная уверенность победителя, и не было на свете гор, на которые не мог бы он взойти.

Он помахал мне рукой.

За ним, вдали, за пропыленной дорогой, за зеленеющей долиной с дувалами, крышами, цветущим миндалем, карагачами кишлаков, стояли цепи вершин, охристые, серые, увенчанные снегом и льдом акмеистические высоты.

Я проснулась, все соседи по купе уже пили чай, звенели ложечки в стаканах, таял изменяющий ток поля времени хрестоматийный рафинад.

Я вышла в коридор.

В вагонном окне плыл долгожданный пейзаж юга.

Сначала – море до горизонта.

Потом полоска песка, прибрежная пляжная полоса вдоль узкого перешейка, по которому мчался наш поезд.

И наконец увидела я двух бегущих по этому песку детей, мальчика и девочку, с бумажными змеями, поднятыми струями воздуха на крыло в голубом приморском эфире: у мальчика – большой белый конверт, у девочки – белая бабочка с буквами на крыльях.

Я бежала по вагону, перебежала в соседний вагон, поезд уходил, поворачивал, я уже не видела детей, осталась только параллельная рельсам полоса влажного мелкого песка, обрамленная водою отмель отлива. Я готова была рвануть стоп-кран, выскочить из поезда, бежать обратно к детям; зачем? я не знала, кто они – внуки Студенникова, дети его знакомых, их внуки? Сумасшедшая бабушка, полоумная тетушка, дурдомовское видение из остановившегося состава, я бы их только напугала, да мне и нечего было бы им сказать.

Но я знала своим неблагоприобретенным знанием, что они потому и бежали сейчас здесь с леерами своих великолепных летунов в звенящих от ветра руках, что много лет назад я не пошла на спектакль с ало-золотыми декорациями, исчезла, растворилась в небытии маленькая незначительная бытовая сценка в вестибюле для курильщиков, не дрогнули брови и губы Студенникова, когда, ломая спички об истрепанный спичечный коробок с бедуином на верблюде (а спички гасли одна за другой), не сказал он мне севшим и чуть дрогнувшим на первом слове глухим любимым знакомым голосом:

– С кем-то путаю? С кем я могу спутать тебя? Ты – рыжая, других таких нет.