Пишите письма - Наталья Галкина

– А что такое Туркестан? – спросила перевозчица.

– Туркестан, – отвечал акварелист З., – это мутные мелкие ледяные реки, узенькие улицы, слепые стены, глиняные заборы, мимо которых едет на ишаке старик, вытянув вперед прямые ноги (чтоб землю не задевать), девочки в розовом в цветных тюбетейках, продавец облитого бекмесом снега, цветущий миндаль, чайханы, безлиственные цветущие сады (бело-розовой пеной залито все), закат над снежными горами в полнеба, черный прозрачный небосвод с огромными, живыми, дрожащими заездами. В долину уже пришла ночь, а снега высоких гор все еще алы.

– Понятно, – сказала перевозчица. – Туркестан – это Туркмения?

– Это Узбекистан, Таджикистан, Туркмения, Казахстан и Киргизия, вместе взятые.

Настал час тумана, собеседники, продрогнув, разошлись, а мне впервые довелось испытать неприятную полудрему, прерывный сон с частыми пробуждениями, снящимися пробуждениями, мглой; голоса, чтение вслух без изображений, иногда всплывавших чуть позже. Монотонный голос читал: “В глубине глухого памирского ущелья, у бешеной серой реки мы встретили артель таджиков-золотоискателей. Кучка бронзовых людей в грязных и рваных, некогда пестрых халатах, с жадными глазами сгрудилась вокруг старшого – старика с черной кудрявой бородой. В позе Будды, неторопливо и бесстрастно, полузакрыв глаза, словно священнодействуя, он отмывал песок в деревянном тазике, ловкими движениями сплескивая воду”.

Тут набрала цвет картинка, под звон в ушах (колокольчики? морок жары?) я увидела обе группы – и золотоискателей, и альпинистов. Я видела серый песок на берегу уносящей песчинки реки, блики на воде, песок в деревянном тазике, в котором с каждым движением старика под лучами палящего солнца вспыхивали искры маленьких золотых пчел-самородков: серый песок уходил, золото прибывало.

– Домой приеду, – сказал Абалаков, – жанровую картину с золотоискателями напишу.

Мне приснилось, что я проснулась и нашла на берегу Волхова несколько восточных монет (динары? дирхемы?) да горсть золотых лепестков. “Что это?” Невидимый некто из-за левого плеча отвечал: “Чешуя дракона царевны Елисавы”. – “А что за монеты? Из Персии?” – “Из Туркестана”. – “Откуда они здесь?” – “Как откуда? Торговали. Торговал Север с Востоком, от Русской гавани до Сыр-Дарьи путь шел. Волхов, Волга, Вышний Волочок. Как тебя, рыжая, звать? Часом, не Елисава? Приходи между полуднем и полночью к курганам на той стороне, перед деревней, там ящерок увидишь, драконовых потомков; ох, измельчали, измельчали, – а прошлое помнят”.

Я снова во сне проснулась во тьму. Бестрепетный голос лектора: “Прошлое – это минное поле. В нем много неизведанного. И если прогремит взрыв, открываются бесконечные пути возможных вариантов событий. Каждому участнику которых кажется, что происходит в качестве единственно возможного именно его вариант”. Чтец вздохнул, дочитывая: “Русская действительность тем печальна, что бинарна: или святой, или черту брат. Киевская Русь, равно как и Новгородская община, бинарной не была: существовало третье – рыцарское начало. Разрешалось быть человеком”. Он захлопнул свой талмуд, от хлопка я проснулась натуральным образом, слушала, как хлопает крыльями, кукарекая во все горло, любимый хозяйкин петух петел Павлин. “О чем только не говорили вечерами на скамеечках! – писала я в Сибирь подружке моей. – О Вещем Олеге, о горной деве Дали, о таджикском черте, неотступно преследовавшем секретаря райкома, о новомодной бухарской свадьбе с прибывшим на нее по путевке обкома комсомола в качестве почетного гостя авангардистом из Ленинграда, о фарфоровой птичке скульптора Орлова, зачаровавшей генералиссимуса, о большевистском подполье ГУЛАГа под руководством Стасовой, о тайном квартирном городе, о злодее-гипнотизере, „черном человеке“, о засекреченной плантации семян из египетских пирамид, о гопниках с Лиговки; рассказала и я пару историй из будущего и два сна”. “На вопрос – что такое Туркестан? – художник З., – писала я, – ответил: это базарный поливальщик, разбрызгивающий из бурдюка воду так, что каждая драгоценная капля падает отдельно, это сторож Сарезского озера, это каландары с чашами для подаяния из скорлупы кокосовых орехов, факир, выращивающий на глазах толпы из семечка манговое деревце, чтобы кинуть в зрителей несколько плодов манго, базар в Диарбекире с коврами, седлами, колыбелями, глиняными сосудами со шербетом, парчой, чекменями и многим другим, стихи Бабура, готового отдать Индию за встречу с любимой; это песня ашика Гариба:

Острым умом пойми странные мои речи.Хочешь раба купить? Можешь купить, Сенем…Я с красотою одной издавна жажду встречи.Хочешь раба купить? Можешь купить, Сенем…Только одних цепей ждут, томясь, мои плечи.Хочешь раба купить? Можешь купить, Сенем…”

“Удивительно, – писала я подружке, – но я влюблена в Студенникова, как восточные поэты влюблялись, хотя ничего во мне нет от Востока, ничего мужского во мне нет; почему же о моих чувствах чокнутых точнее всех сказали Хафиз и Бабур?” “О чем только не говорят у костра под звездами Минусинской котловины! – отвечала мне подружка. – О формах северных сияний (знаешь ли ты, что на небе Заполярья часто встречаются сияния, повторяющие очертания берегов Северного Ледовитого океана, фрагменты географической карты Арктики, а у Южного полюса – Антарктиды?), об искусственных светящихся облаках, запускаемых в небо исследователями физики атмосферы (французское светящееся облако было видно за 1800 км: в Нарьян-Маре!), о том, что Уральские горы – продолжение Новоземельных, о неиспиваемой бутылке, о таежных Лыковых, о бродячих кладах, о говорящем балбале, о протокольном егере, о северных островах, позволяющих изменить всю жизнь, о подземных городах-заводах, входы в которые взорваны (мертвецов и мусор, а также изделия заводские время от времени поднимают стражи на поверхность земли, тот же дозор принимает в потаенных шурфах провиант, сырье и одежду), о воркутинских беседах с марсианами, о насылающей погоду военной летающей метеостанции, о казаке с Шикотана и вышивальщице Аннушке из Гамбурга. Всего и не перечислить”.

В конце письма сообщила она мне, что пастуху один из археологов подарил бинокль, тот относится к подарку как к тотему либо божку.

В середине августа пришли грозы, душевный покой мой начал подтаивать. А потом пошел дождь и в конце концов измыл меня из Старой Ладоги, лето кончилось, точно занавес упал.

Уезжая, я ждала автобуса на той стороне реки, у крепости, смотрела на куполок Георгиевской церкви, думала о ведущей дракона Елисаве, пока не вспомнила читанную мною в будущем книгу Карла Сагана “Драконы Эдема”. Я думала о староладожском святом Георгии, похожем на любимого моего, и о тексте Сагана; в книге говорилось, что мы родственники не только кротким млекопитающим, но и хищным рептилиям, нам сродни и жертвы, и убийцы, в нашем мозгу припрятаны, приручены, посажены на цепь саблезубые повадки, жестокость, холодная кровь, презрение к слабым, легковоспламеняющаяся ненависть: “ты виноват уж тем, что хочется мне кушать”; выходит, оба животных басни – я, и волк, и ягненок… Я чуть не расплакалась под дождем, но тут пришел автобус, запихал нас вовнутрь, пытая тряской дорогой, передал поезду, из поезда попала я в глотку метро, выбралась из метро на меридиан, обведенный крепостными стенами ливня. Осень подтягивала войска.