Пишите письма - Наталья Галкина

Наталья Галкина

Пишите письма

“Сказка о потерянном времени”

И пустой запечатанный конверт заключает в себе тайну.

Засыплет снег дороги,

Завалит скаты крыш.

Пойду размять я ноги:

За дверью ты стоишь.

Причины всегда приходят со стороны.

Я – рыжая, в том-то все и дело.

Чего мне только не пели и не декламировали – и в школе, и в институте. Рыжий папа, рыжий мама, рыжий я и сам, вся семья моя покрыта рыжим волосам. А она такая рыжая, с ней в солому не ложись. Рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой. Сама рыжехонька, а говорит: у меня каштановый волос. Украл бы рыжка, да лиха отрыжка. Рыжий да красный, человек опасный. Рыжих и во святых нет.

Я родилась в Корее, папа был военный, мама шила нам с братом новогодние костюмы зайчиков из японских портянок, белых, пушистых, с ворсом. Мой брат однажды заблудился в гаоляне. Долго, бесконечно долго ехали мы через всю страну с Дальнего Востока на запад в нашенском совейском Восточном экспрессе и приехали в Петербург, то есть в Ленинград, где в одной из братских могил похоронена была моя бабушка, умершая от голода в блокаду.

Навсегда покинул меня Дальний Восток, мощная природа, зримая тектоника ее, выразительный рельеф, сопки, небо; когда мы приехали в Ленинград и я, пятилетняя, впервые увидела город с Троицкого моста, мне показалось, что я нахожусь в драгоценной музыкальной шкатулке: все маленькое, редкой красоты, рукотворное, река точно дно шкатулки, река-игрушка. Амур – вот это была настоящая река, другого берега не видать.

Белые и пушистые – это мы с братом, зайчики сорок седьмого года. Мои волосы не помещались в заячий капюшон, посему на моей медной кудрявой шевелюре красовались заячьи уши, пришитые к широкой резинке, которая давила мне подбородок, мешая петь.

Моя любимая мелодия с детства – “На сопках Маньчжурии”.

Жизнь в поезде нравилась мне необыкновенно, пути Господни совпадали с неисповедимыми путями сообщения, мы пересекали меридианы, придерживаясь широт.

Долго никуда не ехать для меня с тех пор словно бы не жить.

Один из моих любимых предметов – билет, дающий право на перемещение: в пространстве ли, из класса в класс, из школы в институт, с курса на курс, из фойе в зрительный зал. Я заядлая путешественница, чокнутая любительница экзаменов, театралка, меломанка, завсегдатайка выставок и музеев, профессиональная пассажирка.

В нашей коммунальной квартире на Жуковского было полно жильцов, вся наша семья (трое взрослых и мы с братом, а потом и кузен наш) теснились в маленькой комнатушке; но почему-то никто никому не мешал, в тесноте, да не в обиде, и обид не припомню, и тесноты не замечали.

Потом мы переехали в отдельную квартиру подле Московского проспекта, в один из многих домов, прилепившихся к Пулковскому меридиану; и я почуяла ветер, летящий с полюса на полюс. Точнее, два ветра: свирепый Норд, сулящий чистое небо, и томительный Зюйд, приносящий вязкое ненастье.

Тяготение к меридиану обнаружилось впервые в восьмом классе. Мы готовились к экзаменам, малая стайка девочек из желтой школы с лепными медальонами, и, наподобие перипатетиков, совершали несоразмерные прогулки с угла Жуковского и Маяковского на Московский проспект, к выезду из города или въезду в него.

Иногда путь наш пролегал по Лиговке, чаще шли мы по Литейному и Загородному, совсем редко – сворачивали на меридиан с набережной Фонтанки.

Билеты, конспекты, страницы учебников шуршали в руках; нам казалось, что мы лучше понимаем и запоминаем прочитанное именно в движении, на ходу. Группа наша менялась по составу и численности, хаживали вдвоем, втроем, вчетвером; всего любительниц бродить было, кажется, шестеро: Марина Зайцева, Катя Муравьева, Соня Копман, Нина Буторина и я; раз в неделю к нам присоединялась Ольга Коробчук.

Московский проспект зачаровывал, меридиан притягивал, как силовые линии магнита притягивают металлические опилки.

Мы любили наш необъяснимый маршрут, не сговариваясь, не обсуждая, – то была некая данность. Мне нравилось в проспекте все: его ширь, его инаковость, непохожесть на хрестоматийный центр, его современные (как мне тогда казалось) дома, скудные сколки сталинского ампира Москвы, облака растянутого над нами транспаранта неба, триумфальная арка Московских ворот, молодость деревьев Парка Победы, маячащая впереди твердыня науки – Пулковская обсерватория. Кварталы Пулковской долготы (мы и в десятом классе перед экзаменами туда ходили) вмещали весну, ожидание перемен, дни хорошей погоды, легкую одежду после зимнего напяливания, после снегов, дождей, мглы.

На меридиане стояли наши любимые гранитные верстовые столбы с солнечными часами.

– Верстовой столб – лишнее доказательство, что перед нами именно выезд!

– Выезд на юг.

– Значит, въезд – со стороны Карельского перешейка, с севера.

– С Северного полюса! С конца меридиана!

– С начала!

Мы обожали спорить. Споры наши были пылкие, схоластические, пионерские, совершенно идиотские. Чем больше мы умничали, тем большую чушь – с большей горячностью – пороли.

Однажды на переходе в районе улицы Гастелло мы поравнялись со стоящим посередине проспекта мальчишкой лет десяти. Он только что защелкнул на ладони стрелку маленького компаса и, встав лицом к востоку, раскинул руки, превратившись на секунду в живой компас. Светофор замигал, включился желтый. Тут чья-то жесткая грубая рука схватила мальчишку за ухо, и огромный дядька повлек его на ту сторону, рыча назидательно:

– Пр-равила дор-рожного движ-жения нар-рушаешь, юный пионер-р!

Мы, смеясь, помчались за ними, успели вскочить на тротуар, но не успели отбежать от поливальной машины, с удовольствием и озорством обдавшей нас мелким фонтаном брызг.

– Ухо-то он тебе не отодрал, штурман века, мореплаватель, клуб знаменитых капитанов?

– Пусть бы попробовал. Дядька-псих. Ничего я не нарушал. Под трамвай не лез. На красный не перебегал. Я сколько раз так стоял. Любой человек может остановиться на переходе между трамвайными путями. Имеет право. И я имею. Что я, рыжий, что ли?

Тут он показал мне язык.

Со временем эйфория от свидания с меридианным проспектом померкла, совсем иные чувства стали прорастать сквозь ее обратную перспективу. В серых колоннах, высоком цоколе, невероятной длины ступенях Союзпушнины, равно как в прочих домах-близнецах раннесталинской эпохи, возникли пугающие тени; скомканное, незавершенное, обманное пространство советской потемкинской деревни, социалистического сна, проявилось на переводной картинке школьных времен, смущая душу.