Пишите письма - Наталья Галкина

Далее произнесли мы хором, как сестры Федоровы: – “Мы не вернемся, мы вспомним”.

Наумов предложил тост за любимый город.

– Все наши дворцы – путевые, весь город наш – дао, путь даоса, мы соскальзываем по меридиану вдаль. Исконно петербургский памятник (главнее Медного всадника; кстати, ведь и всадник мчится – прочь) – верстовой столб с солнечными часами, напоминающими из-за бессолнечных дней часы без стрелок. Слава вам, верстовые столбы, ведущие отсчет верст до первопрестольной… или до Царского Села? главное, что от Почтамта. Как ты говоришь, почтальонша? “Пишите письма”? Мы – отправители. Весь мир нам – адресат.

Сия сентенция прервана была пронзительным женским воплем из коридора.

Куда всей толпой на крик весь этаж и выскочил.

Кричала одна из коммунальных, Тося, билась в истерике. Кто-то избил ее невенчанного мужа (все говорили – “сожитель”) Толика, безобидного красавца мужчину, ежевечерне подшофе услаждавшего слух соседей игрой на гитаре и пением, в частности, про шумевший камыш и возлюбленную пару.

Толик стоял без шапки, красный шарф в крови, пальто без пуговиц, пол-лица – сине-алая опухоль, непонятно, есть ли левый глаз вообще.

– Вышел… из кафе… – объяснял всем Толик. – Четверо… молодые… закурить попросили… Дальше не помню… в снегу лежал…

– Уб-били, уб-били! – кричала Тося.

– Это все стиляги, – заявил лысый в тельняшке. – Или наркоматы.

– Наркоманы, – поправил Умаров.

– Ведь его надо в больницу.

Тося падала, белая, губы голубые, держась за сердце. Наумов сгонял пару коммунальных дядек за нашатырем и валокордином.

– Уводите его, – сказал он нам со Студенниковым. – В Коняшинской его в травмопункте примут или дежурный посмотрит. Такси поймаете. Она сердечница, как бы ей не пришлось “скорую” вызывать. Идите, больше некому, остальные будут час речи говорить, советы давать, в Стране Советов живем.

Редкие такси мчались мимо, и я остановила пустой автобус. Шофер вышел из кабины, молча рассмотрел Толика, молча довез нас до Коняшинской больницы, денег не взял, укатил, мы так и не услышали его голоса.

– Ничего… не помню… – сказал Толик врачу. – В снегу лежал.

– Ногами, должно быть, били, – сказал врач.

– Зачем?

– Есть любители.

Врачи и сестры ходили туда-сюда, Толика увели и опять привели, а в паузе между хождениями прошла мимо нас девушка в белом длинном фартуке на темном до полу платье, тихая, легкая, со светлой косою. Девушка несла небольшой холст с довольно-таки симпатично написанным натюрмортом, старомодным, академическим, добротным, красивым по цвету подмалевком кисти любительницы Репина и Серова.

– А натюрмортик-то ничего себе.

– Какой натюрмортик?

– Ты небось на художницу загляделся? Девушка с косой прошла.

– Так уж и с косой. У больницы репутация хорошая, да и Толик вроде бы на тот свет не собирается, с чего бы Смерти болтаться по коридорам, да еще и с натюрмортом в придачу к косе?

Что за юмор дурацкий, сказала я, коса была не сельскохозяйственное орудие, а девичья краса. Тут возлюбленный мой пошел покурить и, вернувшись, спросил, знаю ли я, что было прежде в больнице имени Коняшина?

– Нет, – отвечала я.

– Тут было училище для будущих учительниц церковноприходских школ. Воспитанницы, кроме всего прочего, посещали классы рисования и живописи.

Вышел врач, сообщил, что Толика оставляют в больнице, велел завтра прийти жене, принести его паспорт.

– Она мне не жена, – произнес Толик из кабинета. – Паспорт был в бумажнике. Бумажника нет.

– Жена придет, – сказал Студенников.

– У него глаз цел? – спросила я. – Что мы ей скажем?

– Бумажника нет, – продолжал Толик, – и получки нет.

– Глаз цел, голова цела, жить будет. Скажите – сотрясение мозга, возможно, ушиб мозга, полежит недели две, заодно и за глазом приглядим.

– Надо около кафе в урне посмотреть! – взволновался вдруг Толик, которого конвоировала сестра. – Вдруг они в урну паспорт выкинули? Зачем им документ? Хватит и денег.

– Посмотрим, посмотрим, – сказал Студенников. – Не волнуйтесь. Все хорошо.

– В снегу лежал, – пояснил Толик сестре. – Помню плохо. Они закурить просили. А я не курю. Я только пью и пою.

Мы вышли не в ту дверь, оказались во дворе.

Объяла нас тишина зимнего сада.

Студенников уверенно двинулся в глубину дерев наискосок по вытоптанной тропке. Я замешкалась у дома, увидев два могильных креста и прочтя на одном из них: “К. П. Победоносцев”. Догнав Студенникова, я спросила:

– Какой это Победоносцев? Сатрап?

– Для чего епархиальным воспитанницам сатрап, сама подумай? Благодетель, само собой. Иди, иди, луч света в темном царстве, не сходи с тропки, снег глубокий, ножки промочишь.

Над нами сияли звезды, которых ни до, ни после не бывало над моей головою.

Мы вышли к церкви, стоящей перед пропитанным тишиною и обведенным оградою кладбищем.

– Где это мы?

– Мы в Новодевичьем монастыре возле Новодевичьего кладбища.

– Разве это не в Москве?

– Проспект-то Московский. Значит, и Новодевичий монастырь на своем месте. Теперь тут какой-то НИИ.

Сперва оказались мы у могилы Некрасова, потом с величайшим удивлением увидела я место упокоения любимейшего моего поэта – Федора Ивановича Тютчева.

К одному из деревьев прислонен был холст с натюрмортом, виденный мною в Коняшинской больнице. Я взяла было его в руки (в правом нижнем углу аккуратно выведена была подпись: “Т. Романовская”, но тут же поставила на место, боясь, что разгневается на меня привидение маленькой девушки в темно-синем платье да белом переднике до полу, невесть зачем бродящее по задворкам чужой эпохи лунной зимней ночью.

– Надо же, спичек нет.

Я сунула руку в карман и достала прихваченный мной из будущего спичечный коробок, выпускаемый в не ведомом никому городе Пинске. На спичечной картинке то ли ехал, то ли медитировал в оазисе под пальмами печальный мусульманин на верблюде. Воздух был свеж, возлюбленный мой закурил, привычно сложив руки лодочкой, чтобы защитить коробок от ветра, и грошовая вспышка света на миг осветила его лицо.

Закуривая, он поднял на меня глаза. – “И бездна нам обнажена, – прочла я, охрипнув внезапно, – с своими страхами и мглами, и нет преград меж ней и нами”.

Он не спросил, что я читаю. Но полыхнуло тьмою, бездна и впрямь обнажилась, всасывая и вопия, в намоленном, позабытом-позаброшенном святом месте. Я ждала: вот сейчас он обнимет меня, а я паду ему на грудь.

Чиркнуло по небу, затрепетало, засияло.

– Мать честная! – воскликнул Студенников. – Северное сияние! Вот чудо природы! Раза два в столетие на здешних широте с долготою умы смущает.