Пишите письма - Наталья Галкина

Придя с маниакальным упорством через два дня (с нового квартала, ура, две коммунальные тетки и один коммунальный дядька выписали “Правду” с “Вечеркой”), я застала водопроводчика с кувалдой, только что разбившего унитаз в туалете, чтобы жильцам было неповадно во время ремонта канализационных труб шалить и нарушать, и сообщавшего возмущенной толпе: во дворе над люками сооружены деревянные удобства деревенского типа, милости просим. Осыпаемый проклятиями, этот человек с полтинника 20-х годов уходил со своей кувалдою невозмутимо восвояси. Коридор гудел, все были в коридоре, был и Наумов, в возникшей после ора паузе произнесший:

– Вот когда в 1925 году в Мавзолее прорвало канализацию, патриарх Тихон, вскорости арестованный и погибший в ЧК, сказал: “По мощам и елей”.

На фоне туалетно-елейной темы беседовать о сердечных делах, разумеется, было неуместно.

Я решила завести разговор о своем любимом с Косоуровым.

Он-то получал письма постоянно, повод повидаться почти всегда был при мне. Но он опередил меня, преградив мне дорогу, возникнув на окольной тропке пустыря.

– Мне нужно поговорить с вами, письмоносица Стрелка, – сказал он. – Мне нужна ваша помощь.

Он материализовался в сумерках в ответ на мою мысль так внезапно, что ядаже не успела подумать: да неужели здесь и сейчас все выслеживают всех?!

Мы уселись на скамеечке возле груды строительного песка, изрытой пещерками и утыканной ветками, забытыми совочками, жестяными формочками.

Мы курили. Косоуров поначалу подивился, что я курю; я старательно и неумело затягивалась, и он улыбнулся. В паузе перекура я сказала:

– Меня всегда смущали песочницы как игровые формы.

– Почему?

– Ну… детский лепет… куличи… и песочные часы; а пустыня? А сфинксы Египта? И миражи… барханы еще… поющие… идущие…

Лицо его мгновенно постарело, выцвело, морщины обозначились резко, глаза стали мертвыми, зрачки в точку.

И меня посетило сходное состояние из моего будущего, сходное с окутавшим его (очевидно, соотносимым с его прошлым) облаком мглы. Не могу сказать, что я, пассажирка “лифта”, часто вспоминала, что уже – жила, прожила, постарела, вернулась; жизнь слишком увлекала и отвлекала меня. Но иногда оно настигало, как волна прибоя, сбивающая с ног неудачно выходящего в шторм на берег неопытного пловца. В данном случае то был ответ на ключевое слово, почти тестировка. То были не лучшие для меня времена; в дачной местности, полной сосен, разговаривала я со старой соседкою. “Жизнь уходит в песок”, – сказала мне восьмидесятишестилетняя женщина, жалуясь на невесток и внуков. Знакомые психологи к тому моменту объяснили мне, что в каждом фильме, в каждой книге, в каждой не впрямую задевающей его ситуации человек отождествляет или ассоциирует себя (почти полностью бессознательно) с кем-либо из героев либо действующих лиц. Я ни с кем себя не отождествляла и не ассоциировала, ни с одинокой старухой, ни со своевольными молодыми женщинами, ни с юными легкомысленными внуками. Разве что с песком, в который уходит жизнь.

– Жизнь уходит в песок, – сказала я Косоурову. – Где вы?

– В Средней Азии, – отвечал он.

– Вы изучали там пыль Туркестана.

– Это был другой Туркестан. Совсем иной. Тогда я уже ничего не изучал. Нас этапировали. Видите ли, арестованных, каторжников, вроде меня, иногда катали в телячьих вагончиках по стране. Только что вы сидели в каталажке в родном городе, а вот теперь вы в Сибири, а потом нечистая сила мчит вас в Среднюю Азию, а из тамошней тюрьмы – опять за Урал.

– Зачем?

– Низачем. Просто так.

После паузы он сказал:

– Для меня песок – азиатское место, где можно забить беззащитного арестанта ни за понюх табаку, тоже просто так; и, верите ли, он был замечательный человек, а убийцы – тупые роботы с прикладами и в сапогах.

Быстро темнело, зажигались фонари.

– Просьба моя такая. Послезавтра вы пойдете на Литейный в “Старую книгу”, возьмете там с полки, которую я укажу, книжку Сабанеева, купите ее, деньги я вам сейчас дам, достанете из книжки конверт с письмом, переложите вот в этот конверт, в ящик кинете после полудня следующего дня, а я заберу.

Тон его был безапелляционный, каким не с просьбой обращаются, а приказы отдают.

– Письмо из прошлого.

– Да.

– А сами вы не можете пойти в “Старую книгу”?

– Нет.

– Почему?

– За мной следят.

– И сейчас?! – вскричала я.

– Нет, “хвоста” не было.

– Вы меня завербовали?

Он рассмеялся.

– Мне некуда вербовать вас, голубушка. Я кустарь-одиночка. Я вас просто шантажирую за вашу хулиганскую выходку с моим средством передвижения.

– Я никому не скажу…

– Однако со Студенниковым вы свой подвиг обсуждали.

– Он никому не скажет.

– Вот это правда.

Мы шли через пустырь.

– А вы видели его бумажных змеев? – спросила я, и дрогнул голос мой.

– Вы влюблены в него? – ответил мне Косоуров вопросом на вопрос.

– Да…

– Нет уверенности, что вы Студенникова когда-нибудь соблазните. Ох, как вы покраснели. Даже в этой тьме видно. Ладно, не обижайтесь на старого дурня. Так я жду письма.

И он исчез за углом.

Я заспешила домой, щеки и уши горели, я твердила (невесть почему) вычитанную в театральной программке фразу, коей заканчивалось краткое содержание оперы “Евгений Онегин”: “В смятении и тоске Евгений остается один”. То-то бы Пушкин хохотал.

С трудом дождалась я послезавтрашнего дня и, прискакав в “Старую книгу”, обнаружила мирно соседствующие на нужной полке две книги: “Охотничий календарь” Сабанеева Л. П. и “Психологию музыкально-творческого процесса” Сабанеева Л. Л. Первая – конца ХIХ века, вторая без года издания на обложке, зато с названием издательства: MACHINA, СПб – и для старой книги слишком новенькая. Я не решилась под взорами двух продавщиц (полными подозрений, как мне казалось) листать книги в поисках эпистолы, купила обе, дорысила до прибившейся к деревянному забору у цирка облупившейся старой скамьи напротив Инженерного замка, обрела искомый тускло-серый конверт с двумя авиаторами на маленьких темно-синих марках (почерк мне уже был знаком по предыдущему посланию из прошлого), переместила письмо в выданный мне новый конверт, помедлив и покурив, поозиравшись. Медленно, ощущая свинцовую тяжесть подошв, добрела я до трамвайной остановки, отправилась, динь-дилинь-блям, о веселое звяканье трамвая, в свою почтору за корреспонденцией. Долог был путь мой трамвайный, дождь омывал окна, казалась я себе глупой рыбой, влекомой незнамо куда в невеликом аквариуме своем.