Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р. - Павел Фокин

«Вряд ли можно назвать актрису, так счастливо начавшую свою жизнь, как Пашенная, и не только начавшую, но и продолжившую – несмотря на ряд в первую очередь для нее самой неудавшихся, а порой скучных и ненужных ролей. Прямо со школьной скамьи она стала первой актрисой Малого театра. Она не успела закончить театральной учебы, как о ней заговорили как о любимой ученице Ленского. Ее данным можно было позавидовать – и ее стройной фигуре, и выразительному лицу, и глубокому грудному низкому голосу, и сияющим огромным глазам, и юной стремительной непосредственности, и мощному открытому темпераменту. В первые же сезоны она играла роли Ермоловой – и какие роли! – Марию Стюарт, в которой никто не осмеливался показываться после знаменитого дуэта двух королев – Ермоловой и Федотовой, – Катерину в „Грозе“.

Но круг ее ролей уже на первых порах оказался еще разнообразнее – как будто Пашенная в своей неукротимой актерской жадности готова была играть все – и трагедию, и комедию; касаться и глубокого, густого быта и оставаться в пределах чистой и возвышенной шекспировской поэзии; и радостно веселиться и горько плакать, восхищаться, проклинать, негодовать, смеяться – весь мир театральных образов, эффектных ролей, дежурных, быстро исчезавших пьес, казалось, целиком принадлежал ей.

Она так и жила первые годы в театре – неукротимо – и, вероятно, очень страдала, если та или иная роль проходила мимо нее. Однако именно в ее молодые годы уже определились многие из тех творческих возможных линий, которые потом так мощно воплотились в ряд самых различных и неожиданных образов.

Я вспоминаю ее первый приезд на гастроли в Тулу – я был совсем юным гимназистом, когда увидел афиши, возвещавшие о гастролях „г-жи Пашенной“ в пьесе Чирикова „Белая ворона“. Гастролерша была отважна – она только что покинула школьную театральную скамью. Но наш гимназический восторг был неподдельным: она играла девушку, почти подростка, сестру, насколько помнится, возвратившегося в родной дом ссыльного. В Пашенной было так много девического восторга, она казалась воплощением юности. Она сама только что вступила в жизнь, и трепетное любопытство к жизни вообще, особый интерес к старшему брату, по существу, совпадал, вероятно, с личными переживаниями самой Пашенной.

Мне припоминается, как из-за невысокой перегородки в комнате брата появлялось ее смеющееся лицо – было в этом неожиданном появлении столько наивности, задора и заразительной чистой юности, что, вероятно, каждый из нас, гимназистов, растрогавшийся исполнением Пашенной, вспоминал своих сестер или их подруг – таких же жадных к жизни.

Эта наполненность жизнью навсегда осталась отличительной чертой Пашенной. Она принимала порой самое различное выражение в зависимости от характера играемых ею образов, сценического жанра, но сопутствовала ей неизменно. Пашенная несомненно была актрисой-максималисткой – и в выборе ролей и в манере сценической игры.

В первое ее актерское десятилетие этот максимализм порой сказывался на сцене в некоторой прямолинейности характеров. Она как-то еще не вдумывалась в противоречивые образы. Она разгадывала в образе одно чувство, одно стремление, одну преобладающую черту и развертывала, зачастую стремительно, безостановочно. Этот максимализм был в высокой степени ей свойствен и в жизни. Она вносила его и в свои театральные отношения и в педагогику. Когда мне пришлось столкнуться с ней впервые в 20-х годах – меня увлекало и поражало ее темпераментное, порой безоговорочное, стремительное отношение к создаваемой ею совместно с Н. Е. Эфросом и Н. А. Смирновой студии…Ее оценки и суждения были категоричны, окончательны – она отрицала резко, бурно, восхищалась открыто и радостно, – и эти личные качества она выражала в создаваемых ею ролях.

Как всем лучшим актерам Малого театра, ей была свойственна непосредственная радость творчества, ей доставляло наслаждение творить на сцене: жить образом последовательно, с проницательной интуицией, но всегда испытывая ту творческую радость, которая, особенно в молодые годы, почти захлестывала ее.

…Может быть, на первых порах она увлекала более всего в комедии – вероятно, здесь полнее всего сказывалась ее восхитительная непосредственность и ничем не зажатый, исключительный по заразительности темперамент. Она захватывала молодежь упоительным открытым и непобедимым жизнелюбием, уверенным женским лукавством: это были девушки, стоявшие на пороге жизни, как в „Белой вороне“ и в „Старом закале“, – и хотя были они написаны с расчетом на определенное амплуа („инженю“), – Пашенной удавалось с них совлекать привычную театральность. Ее девушки знали жизнь, они не робели перед ней, была в них какая-то решительная бескомпромиссность – в энергии движений, в отсутствии сентиментальности… Здоровьем дышали ее девушки – как будто все они воспитывались где-то в глубине России, среди нетронутых полей и лесов.

Она находила выход в классике, и тогда приходилось удивляться размаху и широте ее дарования» (П. Марков. Молодая Пашенная).

ПЕРЦОВ Петр Петрович

Поэт, публицист, литературный критик, мемуарист. Редактор и издатель журнала «Новый путь» (1903–1904). Публикации в журналах «Русское богатство», «Новый путь», «Наблюдатель», «Русское обозрение», «Современный вестник», «Мир искусства», «Вопросы философии и психологии». Сборники статей и монографии «Письма о поэзии» (СПб., 1895), «Первый сборник (Избранные статьи 1898–1901)» (СПб., 1902), «Венеция» (М., 1905), «Венеция и венецианская живопись» (М., 1912), «Панрусизм или панславизм?» (М., 1913), «Ранний Блок» (М., 1922) и др. Книга воспоминаний «Литературные воспоминания. 1890–1902» (М.; Л., 1933). Друг и издатель В. Розанова.

«Я очень люблю Перцова. Он напоминает В. В-ча [Розанова. – Сост.]: такой же маленький, с бороденкой рыженькой, серенький, прокуренный, и руки трясутся» (С. Дурылин. В своем углу).

«Провинциал, человек упрямый, замкнутый и сдержанный (особенно замкнутый потому, может быть, что глухой), был он чуток ко всякому нарождающемуся течению и обладал недюжинным философским умом» (З. Гиппиус. Живые лица).

«Недостаток Перцова заключается в недостаточно яркой и даже недостаточно определенной индивидуальности.

Сотворяя его, Бог как бы впал в какую-то задумчивость, резец остановился, и все лицо стало матовым. Глаза „не торчат“ из мрамора, и губы никогда не закричат. Ума и далекого зрения, как и меткого слова (в письмах), у него „как дай Бог всякому“, и особенно привлекательно его благородство и бескорыстие: но все эти качества заволакиваются туманом неопределенных поступков, тихо сказанных слов; какого-то „шуршания бытия“, а не скакания бытия.