Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Вот! — обрадовался Марк. — Вот и интеллектуальный разговор складывается! А то уткнулись как сычи в свои книжки: разве это гуманно по отношению к страждущему товарищу, который сейчас от скуки на стену полезет? Батюшку-то не слушали вчера, то есть отца Нектария, про гуманизм к голым людям? Давайте тогда читать друг другу стихотворения! Я хоть сам не великий чтец, но вас послушаю».
«Просто так читать? Без объяснения, с места в карьер?» — удивился Борис.
«Ну да — первое, что придёт в голову! — подтвердил Кошт. — Кто смелый?»
Марта вдруг с шумом захлопнула свою книгу — мы даже испугались: того, например, что она рассердилась и хочет теперь нам высказать, что о нас думает.
Но нет. Невидяще глядя в мою сторону — то есть не совсем на меня, а мимо меня или, может быть, через меня, куда-то вдаль, — девушка начала читать по памяти:
Не избегай; я не молю
Ни слёз, ни сердца тайной боли,
Своей тоске хочу я воли
И повторять тебе: «люблю».
Хочу нестись к тебе, лететь,
Как волны по равнине водной,
Поцеловать гранит холодный,
Поцеловать — и умереть!
У меня от её чтения, кажется, все волосы на теле стали дыбом. Фет. Как точно она угадала с одним из самых чтимых мною поэтов! Конечно, не угадывала специально — но как ознобно совпало! И тон голоса, его сдержанная сила. И содержание…
«Я вижу, там, над туалетом уже горит зелёный огонёк, — добавила она совсем прозаически, после короткой паузы. — Пойду умоюсь».
Мы переглянулись после её ухода. То есть переглянулись два моих студента, а я от неловкости даже боялся посмотреть на них. Хотя, казалось, мне-то что, и разве нечто особенное произошло?
«Да-а, — протянул Марк. — Такой Марты мы ещё не видели».
«И никто не видел», — прибавил Борис.
Он, кажется, хотел сказать что-то ещё, и именно мне, уже и рот раскрыл, встретился со мной глазами. Смутился, замолчал.
«Ну же! — ободрил я его. — Вы, Василий Витальевич, верно, собираетесь меня предупредить, чтобы я был крайне осторожен?»
«Нет!» — испугался «Василий Витальевич».
«Он, наверное, совсем другое вам хочет сказать, — вдруг заметил «Гучков». — Прямо противоположное».
«Противоположное?» — изумился я.
«Ещё бы! — подтвердил собеседник. — Ведь «принцесса Гессенская» вам отказала, как мы сегодня подслушали. Вы ничем ей не обязаны. А она, Матильда, тоже девушка свободная: отец Нектарий умыл руки».
«И ещё ей все сочувствуют, — добавил наш «Шульгин». — Знали бы вы, как ей все в этом сочувствуют!»
«Я ведь порядочный человек», — пробормотал я.
«А никто и не утверждает обратного, государь, — возразил «Шульгин». — Никто и не думает, что вы, так сказать, злоупотребите в стиле Эраста из «Бедной Лизы». Просто тот же отец Нектарий вспомнил бы на этом месте вторую главу Бытия: «И сказал Господь Бог: «Нехорошо быть человеку одному». «Это, само собой, не наше дело! Мы просто наблюдаем со стороны и огорчаемся…»
Я тяжело вздохнул. Продолжать этот разговор мы не могли: Марта-Матильда вернулась и весело предложила нам собрать наши подстаканники, чтобы сдать их проводнику — будто ничего не случилось, будто не было только что этого бросающего в дрожь стихотворения Фета.
[7]
— Пограничный контроль мы прошли во сне, даже не заметив его, — рассказывал историк. — Возможно, спящих беспокоят выборочно… Рано утром нас разбудил проводник: до Могилёва оставалось минут сорок. Мы с Марком спустились на нижние полки. Борис и Марта уже проснулись и свернули свои постели.
«Доброе утро! — поприветствовала нас девушка обычным, будничным тоном. — Я могу всем принести чаю — нет, не нужно?» (Я вежливо отказался, предлагая лучше позавтракать по прибытии, на вокзале.) «А знаете, — продолжала она, — ведь в ночь на Страстную субботу часто снятся особые сны… Вам всем что-нибудь снилось? Если хотите, я расскажу свой…»
«Ну давай, — буркнул Кошт. — Занятие так себе, но другого всё равно нет. Только ты осторожней, не горячись».
«Мне снилось многое, — начала Марта, кивнув, — но ясно помню только два сюжета. — Первый: прежде чем стать человеком, до жизни, я будто была башней. Башней… страдания. Или, может быть, каменной богиней, статуей, которая выслушивала человеческую боль, перед которой молились одинокие, несчастные, брошенные. И вот, словно Русалочка из сказки, я захотела родиться в мире людей, чтобы самой всё это испытать… Полная ерунда, правда? — улыбнулась она смущённо. — А после — другое. Будто половину этой жизни — больше! — я провела как гусеница. Недумающая многоножка, которая только ест и спит. Будто недавно я окуклилась. И вот теперь жду, когда можно будет выйти из своего кокона, развернуть крылья. Их разворачивать страшно… но очень, очень хочется!»
Борис кашлянул и, не дав установиться общей неловкости, заговорил сам:
«Вот и мне тоже снилась… всякая ерунда! Первое: будто на даче государя мы созвали — я, собственно, созвал, — некий синедрион, собрание выдающихся мужей древности и современности. И скромность места так явно не соответствует достоинству всех собравшихся, что мне крайне неловко! А они даже и не замечают, удивительные люди… Второй сон — вот только что, перед тем, как проснулся. Мир стал бурным морем, страны раскололись и выглядят словно тонущие острова. Я лечу над этим морем в образе красивой белой птицы, то ли буревестника, то ли индийского гуся, и изредка издаю крики, сам не понимая, чтó они значат. Но кто-то слышит эти крики, для кого-то они являются сигналом, побуждением к чему-то… Как странно! И не спрашивайте, почему индийского! Понятия не имею… После я нахожу небольшой островок и приземляюсь на него. На островке стоит Кристофер Ишервуд — обычная сонная аберрация ума на основе обрывков услышанного раньше — и просит у меня прощения за то, что оказался плохим моим правнуком, не поборол своей пошлой привязанности к мужчинам. Почему правнуком? Да откуда ж мне знать! «Ах, ладно! — отвечаю я ему. — Я тоже многих привязанностей не поборол. Будем милосердней друг к другу, как заповедовал отец Нектарий». И глажу его крылом по голове…»
Мы все негромко посмеялись. Марк шумно выдохнул.
«Не люблю я этого дела, но придётся и свой рассказать, уж если пошла писать губерния! — продолжил он беседу. — Тоже видел сегодня целый вагон всякой чуши собачьей. Одно: будто я призван в чужую армию. Или даже
