Европа перед катастрофой. 1890-1914 - Барбара Такман

В 1910 году на волне реформаторского движения в Соединенных Штатах в конгресс был избран первый социалист Виктор Бергер от штата Милуоки, появились городской прокурор-социалист, инспектор-социалист, двое судей-социалистов и двадцать один олдермен-социалист из тридцати пяти. В 1911 году в Скенектади был избран мэр-социалист, а в 1912 году партия уже избрала своих мэров в пятидесяти шести муниципалитетах. Но все это были победы ревизионизма и кандидатами были интеллектуалы – юристы, редакторы, священники, не пролетарии. Рабочее движение на обоих флангах – «Индустриальных рабочих мира» и Американской федерации труда – не желало ввязываться в политику. В 1912 году, когда основные партии вступили в трехстороннюю борьбу за президентство, Дебс вновь выдвинул свою кандидатуру. И вновь казалось, как писал Виктор Бергер в газете Милуоки «Лидер», что на горизонте замаячил социализм, и «мы приближались к нему с нарастающей скоростью локомотива». Совершая турне по Нижнему Ист-Сайду, Дебс стоял на грузовике, который «медленно плыл через океан бурлящей людской массы, заполнившей темные улицы по всему видимому насколько хватало глаз пространству между домами»57. За него проголосовали 900 000 человек, вдвое больше, чем в прошлый раз, но все равно это составляло лишь 6 процентов от общей численности избирателей. «Индустриальные рабочие мира» одержали в этом году величайшую победу в Лоренсе штата Массачусетс, организовав забастовку текстильщиков против урезывания заработков. Союз кормил и содержал весь рабочий город на протяжении двух месяцев и добился повышения оплаты труда. Однако после жестокого подавления Патерсоновской забастовки начался упадок американского синдикализма.

В Германии синдикалистская доктрина всеобщей стачки не нашла признания. Подобно другим германским институтам, профсоюзы были слишком дисциплинированными, чтобы заниматься мероприятиями, отвергавшими необходимость соблюдения порядка и исполнения гражданского долга. Рабочему классу, который в 1905 году Куно Франке назвал «необычайно благонравным», было присуще почитание властей и повиновение, которое в Германии достигло такого уровня автоматизма, что, казалось, без его защитной функции в немце мог проснуться какой-нибудь древний тевтонский дикарь или гунн. Германские социалисты реалистически оценивали потенциал всеобщей стачки. Бебель был против того, чтобы использовать ее в политических целях, поскольку, как он объяснял, такую стачку можно организовать лишь в исключительных обстоятельствах при наличии революционного состояния духа рабочего класса. А он очень хорошо знал, что такой компонент в настроениях соотечественников отсутствовал. Когда радикалы в партии на съезде в Мангейме 58 в 1906 году предложили организовывать Massenstreik в случае войны, Бебель отверг их идею как пустую и бессмысленную затею. В случае войны, сказал он, люди в военной форме будут следить за соблюдением законности и порядка, любое сопротивление будет пресекаться, да и сами массы будут пребывать в шовинистическом угаре. Бебель никогда не питал сам и не поощрял увлеченность коллег иллюзиями.

В Мангейме имели место некоторое столкновение интересов и борьба за влияние, закончившаяся в пользу Германии и социализма. Каутский предложил резолюцию, предусматривавшую подчинить профсоюзы партии в вопросах политики. Их задача, утверждал Каутский, должна заключаться в том, чтобы отстаивать интересы рабочих и заботиться об их участи до пришествия социализма. Поскольку задача партии состоит в достижении долгосрочной максимальной цели, то ее решения и должны быть приоритетными.

За последнее десятилетие членство германских профсоюзов увеличилось с 250 000 до 2 500 000 человек, соответственно возросли и фонды. В отличие от Франции, они дружили с партией и были для нее главными поставщиками голосов избирателей. На Сэма Гомперса, побывавшего в Европе в 1909 году, произвели огромное впечатление денежные суммы, выплачиваемые профсоюзами во время забастовок и локаутов, их организованность и дисциплинированность, улучшение условий труда и повышение зарплат, которых они добились. Поденщики получали три марки, а квалифицированные рабочие – шесть марок в день, то есть около тридцати шести шиллингов или восьми-девяти долларов в неделю. Четко регулировалось время, отводимое для еды, на специальной доске объявлений вывешивались сообщения о штрафах и других наказаниях. Правительство признавало право на организацию профсоюза, за исключением слуг и сельских батраков; законом запрещался труд детей тринадцатилетнего возраста, а четырнадцатилетним – разрешалось работать не более шести часов в день. Удовлетворенный тем, что такой прогресс полностью опроверг марксистскую теорию «обнищания», Гомперс испытал и восхищение социальным положением германского рабочего, уже живущего, как ему показалось, в эру «наивысшей производительности труда и благосостояния, высочайшего общего уровня умственного развития и самых здравых оснований для осуществления надежд всего рабочего класса впервые за всю известную историю человечества». Если с учетом антимарксистского энтузиазма Гомперса он и перестарался с восхвалениями социального мира в Германии, то все равно германский рабочий успел застолбить свою долю в существующем государственном строе. Полученный эффект, безусловно, не способствовал подъему революционного духа в профсоюзах. Опасение, что они могут срастись с режимом, и побудило Каутского подготовить резолюцию, предлагавшую подчинить их политическому контролю партии.

Его предложение большинство участников съезда в Мангейме отклонили, не желая оскорблять профсоюзы. Каутскому, прекрасно владевшему теоретической интуицией, дозволялось формулировать концепции, но в практической политике генеральный совет партии проявлял реализм. Отклонение резолюции Каутского означало победу профсоюзов. Но поскольку его анализ был верен, решение съезда свидетельствовало также о том, что в стране, где социализм пользовался значительным влиянием, сохранение существующего порядка для партии оказалось предпочтительнее борьбы за достижение главной цели. Еретическое изречение Бернштейна «для меня цель ничто…», похоже, стало принципом. После съезда в Мангейме повседневная деятельность партии стала носить более прагматический и ревизионистский характер, хотя на съездах и церемониальных мероприятиях по-прежнему повторялись марксистские стереотипы.

С ревизионизмом пришел и национализм. 25 апреля 1907 года, незадолго до открытия Гаагской конференции, в рейхстаге выступил депутат-социалист Густав Носке 59, речь которого, собственно, и положила начало формированию националистической тенденции в социал-демократии. «Буржуазная иллюзия» – полагать, что все социалисты выступают за разоружение, заявил депутат. Безусловно, они стремятся к миру в долгосрочном плане, но международные экономические конфликты, происходящие сейчас, препятствуют разоружению. Социалисты будут так же ревностно, как и джентльмены справа, сокрушать любые попытки других наций загнать Германию в угол. «Мы всегда требовали, чтобы у нас была вооруженная нация», – заявил он, изумив и порадовав коллег по партии и вызвав аплодисменты правых. Каутский с негодованием отверг его утверждения и, проявив исключительное мужество, провозгласил, что германские социал-демократы в случае войны будут считать себя прежде всего пролетариями, а потом уже – немцами. Тем не менее у Густава Носке появилось немало последователей.

В Германии, как и в Англии, стала модной тема войны между двумя странами. Ее подогревали и лозунги Военно-морской лиги: «Грядет война!», «Англия – наш враг!», «Англия собирается напасть на нас в 1911 году», и пангерманские заклинания: «Германии принадлежит мир!» В любой стране, когда начинаются разговоры о войне, у людей вдруг обостряются патриотические чувства. Они древнее, глубже, естественнее любых ощущений классовой солидарности, и их не так легко истребить даже с помощью коммунистического манифеста. К несчастью для мирового братства, рабочий осознавал, что у него есть отечество, как и у всех других граждан.

В своеобразном международном диспуте совершенно иную концепцию сформулировал заочный оппонент немца Носке французский социалист Густав Эрве, противник и милитаризма и патриотизма. Когда-то он был последователем Деруледа, но ударился в другую крайность и приобрел одиозную известность, заявив во время баталий вокруг судьбы Дрейфуса: пока существуют военные казармы, он желал бы видеть французский триколор только на навозных кучах в их дворах. Ему запретили работать учителем, возбудили судебное дело за подстрекательство к бунту, большой общественный резонанс вызвал судебный процесс, на котором его успешно защищал Бриан. Эрве эмоционально изображал patrie, родину, Молохом, захватывающим рабочих бронированными челюстями, в которых они проливают кровь друг друга, и вел идеологическую кампанию не только против армии, но и против страны, за что его снова судили и даже подвергли тюремному заключению. «На мобилизационные приказы мы должны отвечать восстаниями!60 – его заявления действительно казались подстрекательскими. – Все войны – дурацкие, кроме одной – гражданской». И на съезде французской социалистической партии в 1906 году, проходившем в разгар Марокканского кризиса, и на съезде партии в 1907 году ему удалось отразить эти сантименты в резолюциях. Все синдикалисты-интеллектуалы, обожатели Сореля, Бергсона и Ницше, восторгались его сентенциями. Они культивировали миф о всеобщей стачке, нисколько не думая о тех, кто должен ее проводить. Всеобщая конфедерация труда не участвовала в съездах СФИО. В любом случае всеобщая стачка предназначалась для целей революции, а не для предотвращения войны.