Европа перед катастрофой. 1890-1914 - Барбара Такман

Дебаты по поводу ревизионизма продолжались три дня, по этой проблеме выступили пятьдесят человек. На исключении Бернштейна из партии настаивала целая группа людей во главе с Розой Люксембург, в чьем хрупком крошечном теле сосредоточилась неуемная революционная страсть 44. Дочь еврея – торговца лесоматериалами, родившаяся в Польше в 1870 году, не отличалась женским обаянием; по-настоящему красивы были только ее сияющие черные глаза. Она прихрамывала, у нее было деформированное плечо, но она обладала высочайшим интеллектом и сильным, ясным голосом. Люксембург всегда говорила с легким польским акцентом. Однако ее ораторские способности были столь необыкновенны, что полицейский инспектор, присутствовавший по долгу службы на одном из ее выступлений, позабыл о своем официальном статусе и назначении и неистово ей аплодировал. Роза послала ему записку: «Достойно сожаления, что человек с такой душой служит в полиции, но будет еще печальнее, если полиция лишится такого человека. Не аплодируйте больше».

Роза Люксембург и Карл Либкнехт, сын Вильгельма, представляли воинствующее революционное левое крыло партии, действовавшее в Лейпциге и издававшее газету «Лейпцигер фолькцайтунг», которую редактировал Франц Меринг. Численность и влияние партии возрастали, ее поборники неизбежно вступали в контакт с буржуазными кругами, и Розе Люксембург приходилось воевать с теми, кто добивался повышения респектабельности партии в обществе. Она с презрением отвергала ревизионизм, называя «парламентским и тред-юнионистским кретинизмом» его «комфортную теорию мирного перехода от одного экономического порядка к другому». Она верила в революционные инстинкты и творческую революционную энергию неорганизованных масс, которая спонтанно прорвется, когда этого потребует история. Задача партии, по ее мнению, и заключалась в том, чтобы просвещать, направлять и вдохновлять массы в преддверии исторического кризиса и не расслаблять революционный дух реформами.

Между радикалами и ревизионистами посредничал генеральный совет партии, без особого труда сохранявший политическое равновесие. Один из лидеров Георг Ледебур говорил, что партия состояла на 20 процентов из радикалов и на 30 процентов из ревизионистов 45, а «остальные шли за Бебелем», который обычно «обеспечивал компромисс». Дрезденский съезд не исключил Бернштейна из партии, но отклонил его предложение о сотрудничестве и принял резолюцию 46, подтверждавшую верность теории классовой борьбы, которой «мы до сего времени успешно следовали», и «решительно отвергавшую» политику и тактику «приспособленчества к существующему порядку». Таким образом, крупнейший в Европе социалистический блок подтвердил верность Марксу на словах, в то время как ревизионизм продолжал распространяться и обретать новых сторонников.

Ревизионисты тем не менее понимали, к каким осложнениям может привести отказ от классовой борьбы. Поднимал голову национализм, и они чувствовали его крепнувшую силу. Как социалисты, они намеревались участвовать в жизни нации, не устраняться и не ждать, когда наступит обещанный коллапс. Бернштейн, опираясь на опыт английского империализма и его влияния на трудовую занятость, утверждал в «Соушиалист мансли», что судьба рабочего класса «неразрывно» связана с международными отношениями нации, то есть с ее зарубежными рынками. Рабочий класс заинтересован в «Weltpolitik [148] без войн»47, писал Бернштейн.

Ревизионизм не обошел стороной и российских социал-демократов, проводивших свой съезд в Лондоне, где собрались шестьдесят делегатов. У них не существовало ни cas Millerand, ни проблем с бриджами, но они тоже разделились из-за расхождений в отношении перспектив сотрудничества на большевиков и меньшевиков. Большевики хотели совершить революцию и установить диктатуру пролетариата без каких-либо промежуточных адаптаций. Меньшевики полагали, что Россия вначале должна пережить стадию буржуазного парламентского правления, во время которого социалистам придется сотрудничать с либеральными партиями.

Российская партия была членом Второго интернационала, и на международных конгрессах ее представлял основатель Георгий Плеханов, уже много лет живший в ссылке за границей и фактически утративший связь с событиями, происходившими в стране. Другие русские ссыльные практически не имели контактов с социалистами в странах, где нашли прибежище. Замкнувшись в своей среде и занимаясь собственными фракционными разборками, они устраивали съезды отдельно от интернационала. Ленин, соперник Плеханова и лидер большевиков, появляясь то в Лондоне, то в Париже, то в Женеве, то в Мюнхене, неустанно обличал «оппортунизм» и «социал-шовинизм». Иногда он навещал Бюро в Брюсселе, но, как писал Вандервельде, мало кто обращал внимание «на маленького человечка с узкими глазами, порыжевшей бородкой и монотонным голосом, настойчиво разъяснявшего с ледяной вежливостью и пунктуальностью традиционные марксистские тезисы».

Нравилось это марксистам или не нравилось, но повсюду факты реальной политической жизни подтверждали оправданность ревизионизма. Промышленность развивалась, увеличивая массовость профсоюзов и мощь рабочего класса. Борьба между трудом и капиталом продолжалась столь же яростно, как и прежде, и рабочий класс, используя влияние социалистических партий, увеличил свое представительство во всех европейских парламентах. В Италии, где крестьянские профсоюзы и сельскохозяйственные кооперативы были преимущественно социалистические, партия увеличила электорат и число мест в парламенте с 26 000 голосов и 6 мест в 1892 году до 175 000 и 32 в 1904-м. Партия Жореса, несмотря на проклятия Геда и его сподвижников, продолжала проводить свою линию, а сам Жорес стал если не реальным, то номинальным лидером правительственного большинства в палате депутатов. В мире социализма он составил серьезную конкуренцию господству германского монолита на конгрессе интернационала в августе 1904 года в Амстердаме.

Из-за дуэли Жореса и Бебеля амстердамский конгресс стал самым запоминающимся и эмоциональным из всех форумов Второго интернационала 48. В нем участвовали пятьсот делегатов, из которых около двухсот могли понимать язык того или иного оратора. Платформа была задрапирована красным полотном с золотой монограммой I.S.C., в которой буква I переплеталась буквой S, напоминая всем известный символ капитализма. Сверху висел лозунг с девизом на нидерландском языке: Proletaariers van alle Landen, Vereinigt U! («Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»)

Фракций было множество. Из одной Британии приехали четыре делегации: от Независимой лейбористской партии во главе с Кейром Харди, от Социал-демократической федерации во главе с Гайндманом, от Комитета рабочего представительства во главе с Шаклтоном и от Фабианского общества. Франция прислала три делегации, Соединенные Штаты – две, с непременным Де Леоном, недовольным всем и всеми. Его раздражала «общительно-пикниковая атмосфера» конгресса, то, что делегаты во время выступлений читали газеты, разговаривали, расхаживали, знакомились, входили и выходили, хлопая дверями. Жореса он назвал «досадной помехой для социалистического движения», Бебеля – «злым гением», Адлера – «недоразумением», Вандервельде – комиком, Гайндмана – «слишком тупым», чтобы понимать происходящее вокруг. Британских тред-юнионистов он считал «бедствием» для социализма, Шаклтона – «служакой капитализма», а Жана Аллемана – «угодливым болтуном». Единственной организацией, не предавшей рабочий класс «ревизионистской галиматьей», была его партия, занимавшая всегда боевую позицию: «Мечи обнажены, забрала опущены».

Требовалось прояснить один вопрос, включенный в повестку дня по настоянию Геда, – о сотрудничестве. Бебель намеревался навязать интернационалу дрезденскую резолюцию германской партии. Это решение, объяснял он, дает социалистам правильные ориентиры на все времена, потому что определяет характер фундаментального антагонизма между пролетариатом и капиталистическим государством. Он не преминул напомнить о возрастающем могуществе германской партии. Жорес ответил: если бы социалисты во Франции были столь же сильны, то уже «давно сделали бы что-нибудь существенное». Кажущаяся мощь германской партии резко контрастирует с ее реальным влиянием, заявил, пойдя в наступление, Жорес. Почему? Потому что у ваших рабочих «отсутствует революционная традиция: «Им не приходилось завоевывать избирательное право на баррикадах. Они его получили сверху». Все депутаты в рейхстаге немощны, как, собственно, немощен и сам рейхстаг. Именно беспомощность германских социалистов заставила их занять непримиримую позицию. Европе угрожает не смелая попытка французских социалистов играть свою роль в национальной жизни страны, а «трагическая немощь германской социал-демократии». Со свойственным ему жаром он отстаивал главный тезис: социалисты, не изменяя принципам, должны быть «полезным орудием демократического прогресса», даже, если нужно, в альянсе с буржуазными партиями.