Статьи - Николай Лесков

— Как тебе причащаться-то? — отвечал Митрий. — Ведь ты знаешь, что это тебе грешно.

Жена настаивает на своем: “Щемит, говорит она, у меня под сердцем. Верно быть беде. Надо причаститься”.

— Да коли нельзя? Ведь все деревенские осудят тебя, коли пойдешь к причастию.

Дело улаживается тем, что священник о. Василий, к которому Митрий обратился за разрешением этого затруднения, успокаивает его, что Настасье можно причащаться, что рассказанные ей толки — вздор и верить им не должно. Мужик Димитрий в благодарность за это отвечает священнику так, как ответил бы фельдфебель Колыванского егерского полка:

— Дай вам Бог много лет священствовать!

Митрий привозит беременную жену к церкви отговеться, и останавливаются они у дьячка Федотыча, большого забавника, который читает говельщикам и про то, как мышь к мыши в гости шла, и разъясняет синаксарь. В рассказе дьячка встречается довольно толковое разъяснение слова неделя, значение сорока дней поста и т. п. вещей, о которых народ очень любит подчас потолковать и толкует всегда по-своему и весьма оригинально. Рассказ Федотыча о кресте кончается тем, что все его слушатели и сам он заливаются горькими слезами и идут в церковь. Изображая сельский храм, автор говорит, что в нем “образа были такие темные, что лики угодников едва было можно разобрать. На престоле и на жертвеннике одежды полинялые, все в заплатах. У священника ризы были не лучше”. Прихожанам нечем было помочь церковным нуждам. Но бедность священнического облачения не мешала им любить о. Василия, потому что он был человек простой, добрый и “поученье всегда сказывал. Не мудрит бывало. Вынесут ему аналой, выйдет, перекрестится и начнет сказывать просто, без прикрас, и всегда дело скажет. Заметит, например, что крестьяне пили много вина в храмовый праздник, он в следующее воскресенье и начнет говорить им, что не следует напиваться”. Доказывает вред пьянства, “пьяница, говорит, срамословит, дерется, буянит, жену и детей из дома гонит. У пьяницы никогда добра в дому не водится, а все по кабакам расходится”. Крестьяне его любили. Когда о. Василий увидел в церкви Настасью, он позвал ее к себе в дом, поговорил с нею и “советовал ей не утомлять себя слишком великопостною службою”.

— Устанешь — посидеть можно, — говорил он. — Голодом не мори себя. Ты больной человек, не снесешь того, что здоровый снесет. Беременной женщине в случае крайности и скоромь разрешается.

“Такая душевная доброта о. Василия глубоко запала на сердце Настасьи. Она в первый раз видела участливость (sic![87]) к своему положению в стороннем человеке. До сих пор один Митрий облегчал ее во всем, а деревенские почти все требовали от нее того же, что и от здоровой, так что когда один раз ее в церкви смутило (sic!) и она присела на скамейку, так над ней смеялись как над изнеженной барыней”. Перед причастием священник опять говорит прихожанам поучение. “За милостью к Богу пришли, так будьте же милостивы”. Учит их, как подходить к причастию, уступая и здесь перед слабейшим: “малолетки сначала, затем больные, старики, за стариками женщины, потом мужчины”. Крестьяне причастились, причастилась с ними и Настасья, и “когда она приняла в себя св. тайны — слезы струились из глаз ее”. Дьячиха приглашает Настасью с мужем отобедать у себя, “а потом соснуть маленько”. Митрий согласен и отобедать и соснуть, но жена торопится домой. Дьячиха и Митрий уговаривают ее, что “без опочиванья ехать после причастия грех”; но входит дьячок и разъясняет, что “баба его врет”, что пообедавши можно ехать. “Спать-то пожалуй что после причастья, коли устал, спать хочется; да в закон-то этого не ставь всем”. Вернулись муж с женою домой, и через две недели Настасья почувствовала родовые муки. Митрий приводит бабку Степаниду, в разговоре с которой они величают друг друга Митрием Ивановичем и Степанидой Савишной. Настасья не скоро разрешается, и Степанида Савишна посылает Митрия Ивановича к отцу Василию попросить его “царские двери открыть”, чтобы бабе полегчало. Митрий приезжает к священнику и рассказывает ему свою просьбу; тот сначала отказывается, но, видя, что мужик убивается — открывает при нем царские двери.

— Жаль, — говорит, — мне тебя, беру на себя грех.

Отпустив обрадованного Митрия, священник допытывается: откуда явилась у бабки Степаниды такая мысль, и узнает от дьячка Федотыча, что “бабы слышали слова задостойника: ложесна бо твоя престол сотвори, да каждая и стала себе думать Бог знает что”. У Настасьи родился тщедушный ребенок, глядя на которого бабка Степанида порешила окрестить его, не дожидаясь о. Василия, за которым поехал Митрий. Мать велела ей назвать ребенка Ваней. Бабка “взяла богоявленской воды с божницы, налила в чашку и приступила к крестинам (к крещенью). У Настасьи она сняла крест с шеи, перекрестила им ребенка с головы до ног, надела на шею малютке, потом, зачерпнув рукою воды из чашки, облила водою крестообразно все тело ребенка и проговорила: крещается раб Божий Иван; Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный помилуй нас, а затем: “Отче наш”. Ребенок тотчас после этого умер, “Настасья рыдала. По временам вырывались у нее несвязные слова: “Ваня! Митя!” и проч.”.

Приезжают священник и Митрий, и здесь происходит сентиментальное размышление Митрия над не жившим почти ребенком. Автор сам почувствовал неестественное положение, в которое он поставил все действующие лица своего рассказа, и посылает Митрия делать гробик. Митрий идет и рубит (!) доску. Гробик готов, ребенка уложили в него, и уже выносят, но тут-то и происходит казус.

— Я и забыл совсем, Савишна, — сказал о. Василий, — спросить тебя про крестины-то! Как ты окрестила Ванюшу?

— Да так, просто окрестила, как умела, — отвечала Савишна. — Взяла я чашечку деревянную, налила богоявленской водицы, перекрестила три раза ребеночка крестиком — у Настасьи взяла с шеи, надела ему крестик на шейку, водицей полила и сказала: крещается раб Божий Иван.

— И только? Больше ничего не читала? — спросил священник.

— Нет, прочитала “Святый Боже” да “Отче наш”.

— А еще ничего не говорила?

— Что еще говорить-то? Кажись, больше уж нечего было и говорить.

“О. Василий побледнел немного”.

Вы удивляетесь, читатель, чего было побледнеть отцу Василию, а вот подождите:

— А во имя Отца и Сына и Святаго Духа произносила ты, когда водой поливала? — спросил о. Василий.

— Нет, — отвечала спокойно Степанида.

— Несчастная! — сказал о. Василий, весь побледневший. — Ты навеки сгубила душу человеческую! Крестины (вместо крещенье) твои не в крестины Ванюше!

Заметьте, что все это происходит в крестьянской избе, в присутствии отца и роженицы. Автор сделал эту сцену не без умысла. Он тотчас же поясняет, что “о. Василий забылся. Ему так не следовало говорить при несчастных родителях, особенно при Настасье; но он так был испуган поступком Степаниды, что не помнил, перед кем он говорил. Тяжелый стон Настасьи вывел его из забывчивости. Он понял (свою) оплошность, быстро подошел к кровати и старался загладить свою вину перед Настасьей”. “Прости меня, — начал он, обратясь к роженице, и сказал ей весьма риторическую речь, после которой “Настасья казалась спокойною”, а о. Василий, сделав еще тут же сильный выговор Степаниде, учит ее вперед крестить слабых детей таким образом: “Возьми ребеночка-то слабенького, налей в чашку богоявленской водицы, а нет богоявленской, так и простой налей, и поливай рукою водицу на голову ребенка трижды. Польешь раз, скажи: крещается раб Божий такой-то, во имя Отца, аминь; польешь другой, — скажи: и Сына, аминь; польешь третий — скажи: и Святого Духа, аминь”.

Степанида обещается вперед так поступать, и священник с дьячком и Митрием, держащим гробик, уезжают. Митрий дорогою находится в состоянии какого-то столбняка, из которого дьячок выводит его, подчуя табаком и рассказывая мужику, что “tabaca bona, tria fecit dona”.[88] Мужик развлекается и спрашивает: зароют ли его Ваню, получившего ненастоящее крещение, хоть на общем кладбище? Ему говорят, что зароют, потому что Ваня не опивица и не самоубийца. Мужик успокаивается.

Между тем бабка Степанида, обученная уже, как давать действительное крещение слабым детям, берется за Настасью, тащит ее в баню, поит ее там водкою, парит и едва дотаскивает домой, где с несчастной бабой начинается жестокая лихорадка. На этом автор кончает свой рассказ и, поставив многоточие, начинает приличное наставление читателям. Судя по духу этого наставления, мы вправе полагать, что рассказ назначен собственно для поселян, ибо для всех других классов такие поучения совершенно лишние. Словом, это одна из тех книжек, которые, по чьему-то удачному выражению, пишутся “для неграмотного народа”.

Что же хотел сказать автор своим рассказом для неграмотного народа и к кому он обращал свою речь? Неграмотный народ, к быту которого обращается автор, разумеется, никогда не узнает об этом новом произведении российской словесности, а ученики сельских и воскресных школ могут его прочесть и могут из него узнать, что женщине позволительно приобщаться прежде, чем пройдет год со дня ее свадьбы, что беременной можно есть в пост скоромь, что не должно изнурять себя голодом, что слабому человеку можно присесть в церкви и что за это никто такого человека не должен осуждать; узнают еще о неосновательности двух, трех предрассудков, и только. Конечно, хорошо и это, и оно зато составляет всю пользу, какую может принести рассказ г. Гумилевского, если его будут читать. Для людей другого слоя он не представляет никакой занимательности. Это не картинка с натуры, а вымысел, не рассказ, а сочинение пансионерки на заданную учителем тему. Димитрий и Анастасья — сахарные мужички, каких нет в земле русской; гореванье их о ребенке, который еще совсем не жил, натянуто, ненатурально, и в крестьянском быту мы никогда не видали ни такого гореванья по однодневном ребенке, ни того, чтобы мужик забывал ради такого ребенка свою хозяйку, которую он любит, а потом припадал бы трагически к ее изголовью. Настасья говорит, точно известная королева Женевьева, дьячок утешает мужика латинскими прибаутками… Бог знает что такое. Одна Степанида еще кое-как похожа на крестьянку, да и та говорить не умеет по-крестьянски; только что не манерничает, как другие. Священник… таких священников мы еще не видали, хотя видали очень хороших священников. Но в священнике-то вся и сила. Очевидно, что весь рассказ написан для указания нескольких суеверий и для изображения идеала автора в лице отца Василия. Такая задача, конечно, не выкупает недостатков рассказа, но она заставляет нас симпатизировать направлению священника, написавшего рассказ о сахарных мужичках. Если о. Василий — его идеал, в чем мы и не хотим сомневаться, то значит век г. Аскоченского и tutti quanti[89] на исходе. Несмотря на все неудобство выписывать содержание беллетристических произведений, мы изложили самую суть рассказа священника Гумилевского, имея в виду познакомить общество с идеалами приходского священника, сложившимися в голове священника, участвующего в редакции русского духовного журнала. Полагаем, что идеал этот в основании своем далеко чище идеалов многих писателей, сочувствующих тенденциям братолюбивого г. Аскоченского, и г. Гумилевский может безопасно следовать ему, если еще подвергнет его строгому критическому анализу, освободясь наперед от всяких предвзятых понятий.