Статьи - Николай Лесков

Александра Николаевна Гладкая, принявшая на себя, как уже известно нашим читателям, труд съездить за границу, вошла со многими землевладельцами нашими в соглашение касательно снабжения их, за очень недорогую цену, живыми рабочими силами прямехонько из самых просвещенных стран западной Европы. Кто-то в газетах подтрунивал над подвигоположничеством почтенной помещицы; чуть ли не намекал на крыловскую басню о синице, сбиравшейся зажечь море, по крайней мере, иронически указывал на то обстоятельство, что г-жа Гладкая с ранней весны все только сбирается за море и только все входит в сношенье с владельцами, желающими выписать себе иностранных рабочих, но мы на эти насмешливые выходки не обращали никакого внимания. Но вот, наконец, сама г-жа Гладкая печатает в № 70-м, от 28-го июня, “Одесского вестника” следующее объявление:

“Александра Николаевна Гладкая, известная уже читателям “Одесского вестника” по неоднократным ее корреспонденциям и предполагавшая выехать за границу 20-го мая, для окончания начатого ею дела о найме рабочих, встретила в исполнении своего предположения неожиданное препятствие, устранение которого зависит от отзыва на телеграфическую депешу, посланную ею в С.-Петербург. О последующем она обязывается известить своих доверителей.

А. Гладкая

1-го июня”

После этого нам остается только пожалеть, что Александра Николаевна так долго не получает отзыва на свою телеграмму… а как дело здесь идет собственно о рабочих, то вот, кстати, благодетельное средствие, предлагаемое нашим прекрасным “Сельским листком” на пользу и назидание наших добрых трудолюбивых мужичков. Кажется, нигде нет бездольнее мужичков, как в Белоруссии, в подмосковных да под Петербургом, в стороне от больших дорог. Как бедным людям случается часто голодовать, так часто приходится испытывать и чувство жажды, особенно в летний час, на тяжкой работе, жажда — чувство премучительное! Тринадцатый нумер “Сельского листка” советует нашим крестьянам воздерживаться от простуды и, упарившись в тяжкой работе, не пить холодного питья скоро, а тем более с жадностию. “Вы, — почти так говорит “Листок”, — вы, говорит, олухи, рады, что до воды дорветесь! Вы — пейте, да потихоньку, медленными глотками, воду-то сперва нагрейте во рту, а потом и пропускайте в желудок теплою. А захочется смертельно пить натощак, так вы перед питьем съешьте немного хлебца или возьмите кусочек сахарцу…” Уж коли “Листок” начал с мужиком речь о сахаре, так уж заодно бы посоветовал им не есть и мороженого. Мужик с мороженого как раз простудится, дорвется, знаете, до него — благо в кондитерских на Невском оно по четвертаку порция величиной с картофелину, — а того, истинный олух, и не ведает, что во Флоренции или там в Неаполе порции мороженого цена всего пятиалтынный; да ведь и порции-то какие! чуть-чуть не с шапку, порций десять нашенских выйдет! и какое крепкое! Не то, что наше, вроде русского масла, а твердое, как гранит, даже так-таки гранитом и называется…

А ведь вот если гранитное мороженое тает во рту, как мечта; если вера в идиотов-фанатиков испаряется, как чушь; если убеждение в могущество откупа падает в наших глазах с позором; если даже крепостная твердыня барщины рухнула навсегда, — то ученый генерал предсказывает ту же участь и Александровской колонне. Вот его слова, помещенные в ученом, специальном и официальном органе корпуса горных инженеров:

“Глыба в 9 1/2 миллионов фунтов потребовала усилий шестисот рабочих, в продолжение ровно двух лет, чтоб быть отделенной от питерлакских скал. Когда эта прямоугольная глыба, предназначенная для позднейших веков служить памятником чувств Императора Николая I к Императору Александру I, приняла несколько цилиндрическую форму и докатывалась уже по мосту, над которым работали целые две недели, на толстых брусьях к судну; когда она была уже в нескольких только от этого судна шагах, — вдруг 28 толстых брусьев, служивших мостом от мола к палубе, переломились, и колонна, при страшном сотрясении, погрузилась на расщепленные брусья.

Когда колонну от берега Невы катили на средину Дворцовой площади, сотрясение в ней происходило значительное. Трещины усилились, они были уже прежде; их стали замечать с 1834 года; в 1835 году они стали заметнее; в 1841 году о них стали говорить еще серьезнее. В “Санкт-Петербургских ведомостях” появилась полуофициальная статья, где читателей успокаивали, что заметные для всех полосы на колонне не трещины, а оптический обман; но нет, то был не оптический обман, двадцатилетние наблюдения доказали горькую истину, что всем гранитным идеям положен предел, его же не прейдеши! Колонну катили столько от скалы к морскому берегу, от берега Невы на площадь; она испытала столько потрясений и в лежачем, и в стоячем состоянии… даже теперь взойдешь на леса около колонны, — но проедет карета, и сильное сотрясение на лесах делается ощутительно, а действие этого сотрясения на колонну должно быть значительно… Да это же и не первый случай. Из 48 глыб красного онежского кварцита для памятника Императору Николаю I при отделке двадцать четыре развалились! При обделке великолепных колонн для Исаакиевского собора две развалились посредине, и все это знают, и все это видели.

Чтоб смягчить сотрясение колонны от езды по площади экипажей, признано необходимым устроить вместо каменной мостовой деревянную, по крайней мере на пятнадцать сажен вокруг всей колонны.

Что касается трещин, то от них ничем не спасешься! От влияния температуры можно, правда, сберечь колонну под надежным колпаком или иным футляром, который служил бы колонне дурным проводником для теплорода… но генерал Гельмерсен сам признает это средство неуместным: тогда колонна потеряет свое значение.

Последняя почта привезла нам столько новостей интересных, что дальнейшую их передачу мы отлагаем на завтра.

РАСКОЛЬНИЧЬИ ШКОЛЫ

Стоит только догадаться

За дело просто взяться.

Говорят, что г. министр народного просвещения пришел к мысли, достойной духа настоящего времени. Он намерен содействовать учреждению в раскольничьих обществах первоначальных школ в духе, не противном традициям “людей древнего благочестия” и сообразном с требованиями здравой педагогии. Приветствуем эту благую мысль и от всей души желаем одолеть трудный вопрос соглашения раскольничьих традиций с воззрениями педагогии. Говоря, что это трудно, мы вовсе не считаем этого невозможным. Что раскол нимало не страшен государству, это теперь ясно как солнце. Толки, пугавшие власть расколом, росли от незнакомства с духом и домогательствами раскола. Теперь раскол высказался сам. Стоит найти людей, способных познакомить нас со всеми подробностями раскольничьей педагогии, и она, вероятно, станет страшна менее прошлогоднего снега. Стоит послушать самих раскольников, самих их вызвать на указание путей к соглашению их педагогических желаний с желаниями правительства и сделать дело как можно проще и согласнее с желаниями тех, для кого оно делается. Как бы ни обучен был молодой раскольник, он будет ближе своего отца к современной среде и получит большую охоту к знаниям, в которых лежит сила, долженствующая непременно одолеть заблуждения, устоявшие против петровских крючьев, кнута и плахи.

РАССКАЗ ПРИХОДСКОГО СВЯЩЕННИКА

Унизить можно только незаслуженную известность.

В нашей книжной торговле на днях появилась небольшая книжечка, носящая такое заглавие: “Анастасья. Рассказ приходского священника Александра Гумилевского”. Беллетристическое произведение лица духовного ведомства — явление весьма редкое в нашей литературе, и потому мы не считаем себя вправе пройти молчанием рассказ г. Гумилевского. Мы хотим поговорить о способности автора относиться к жизни и к людям, и это для нас тем удобнее в настоящем случае, что г. Гумилевский говорит о народе и о его сельском быте. Рассказ очень прост. Живет в семье брачная чета, крестьянин Димитрий и его жена, крестьянка Анастасья, которых сам автор в своем рассказе называет попросту Митрием и Настасьею. Они только что девятый месяц побрачились, но Настасья уже беременна и на сносях. Она мнительна: ей все кажется, что она неблагополучно родит, и ей хочется отговеться, а дело было великим постом. Но деревенские бабы натолковали Настасье, что до году после замужества нельзя приобщаться. Она грустит об этом и сообщает мужу свое непременное желание поговеть.

— Как тебе причащаться-то? — отвечал Митрий. — Ведь ты знаешь, что это тебе грешно.

Жена настаивает на своем: “Щемит, говорит она, у меня под сердцем. Верно быть беде. Надо причаститься”.

— Да коли нельзя? Ведь все деревенские осудят тебя, коли пойдешь к причастию.

Дело улаживается тем, что священник о. Василий, к которому Митрий обратился за разрешением этого затруднения, успокаивает его, что Настасье можно причащаться, что рассказанные ей толки — вздор и верить им не должно. Мужик Димитрий в благодарность за это отвечает священнику так, как ответил бы фельдфебель Колыванского егерского полка: