Статьи - Николай Лесков

Что же хотел сказать автор своим рассказом для неграмотного народа и к кому он обращал свою речь? Неграмотный народ, к быту которого обращается автор, разумеется, никогда не узнает об этом новом произведении российской словесности, а ученики сельских и воскресных школ могут его прочесть и могут из него узнать, что женщине позволительно приобщаться прежде, чем пройдет год со дня ее свадьбы, что беременной можно есть в пост скоромь, что не должно изнурять себя голодом, что слабому человеку можно присесть в церкви и что за это никто такого человека не должен осуждать; узнают еще о неосновательности двух, трех предрассудков, и только. Конечно, хорошо и это, и оно зато составляет всю пользу, какую может принести рассказ г. Гумилевского, если его будут читать. Для людей другого слоя он не представляет никакой занимательности. Это не картинка с натуры, а вымысел, не рассказ, а сочинение пансионерки на заданную учителем тему. Димитрий и Анастасья — сахарные мужички, каких нет в земле русской; гореванье их о ребенке, который еще совсем не жил, натянуто, ненатурально, и в крестьянском быту мы никогда не видали ни такого гореванья по однодневном ребенке, ни того, чтобы мужик забывал ради такого ребенка свою хозяйку, которую он любит, а потом припадал бы трагически к ее изголовью. Настасья говорит, точно известная королева Женевьева, дьячок утешает мужика латинскими прибаутками… Бог знает что такое. Одна Степанида еще кое-как похожа на крестьянку, да и та говорить не умеет по-крестьянски; только что не манерничает, как другие. Священник… таких священников мы еще не видали, хотя видали очень хороших священников. Но в священнике-то вся и сила. Очевидно, что весь рассказ написан для указания нескольких суеверий и для изображения идеала автора в лице отца Василия. Такая задача, конечно, не выкупает недостатков рассказа, но она заставляет нас симпатизировать направлению священника, написавшего рассказ о сахарных мужичках. Если о. Василий — его идеал, в чем мы и не хотим сомневаться, то значит век г. Аскоченского и tutti quanti[89] на исходе. Несмотря на все неудобство выписывать содержание беллетристических произведений, мы изложили самую суть рассказа священника Гумилевского, имея в виду познакомить общество с идеалами приходского священника, сложившимися в голове священника, участвующего в редакции русского духовного журнала. Полагаем, что идеал этот в основании своем далеко чище идеалов многих писателей, сочувствующих тенденциям братолюбивого г. Аскоченского, и г. Гумилевский может безопасно следовать ему, если еще подвергнет его строгому критическому анализу, освободясь наперед от всяких предвзятых понятий.

Что же касается самого таланта нового беллетриста, то… мы не видим в нем ровно никакого беллетристического таланта. Г. Гумилевский, как лицо просвещенное, не должен оскорбляться нашим откровенным мнением, которое мы и выражаем, желая указать г. Гумилевскому на его настоящую дорогу. Г. Гумилевский, как один из редакторов “Духа христианина”, журнала, к которому мы не один раз имели случай относиться с благодарностью за встречающиеся там прекрасные бытовые статьи, написал несколько интересных изысканий о быте сельского духовенства, об участии женщин в делах христианского служения человечеству, о значении братства и т. п., статьи этого рода, кажется, и должны быть предметом занятий автора “Анастасьи”. Если же он чувствует влечение к беллетристическому роду литературы (который ему, судя по настоящему рассказу, не дается), или если, по его соображениям, эта форма удобнее для достижения несомненно похвальных и честных стремлений г. Гумилевского, то… мы позволили бы себе в таком случае посоветовать ему почитать г. Успенского и других наших нынешних рассказчиков, перед рассказами которых произведение г. Гумилевского — то же самое, что “Алексис, или домик в лесу” перед лучшим произведением Тургенева. Для всякого рассказа нужно хоть немножко быть художником или по крайней мере хоть иметь навык вроде того, с которым пробивается г. Ольга Н., а иначе и повести и рассказы будут падать в Лету, готовую выступить из берегов от запрудившего ее хлама российской словесности.

РИЖСКИМ БЕСПОПОВЦАМ

Прошу вас дать место следующим строкам, необходимым для разъяснения недоразумений, возникших в обществе рижских староверов-беспоповцев.

В ноябрьской книжке журнала “Библиотека для чтения”, в статье “С людьми древлего благочестия”, я назвал рижских беспоповцев староверами поморского согласия, тогда как некоторым из них кажется, что они староверы согласия федосеевского. Эти “некоторые” сочли себя крайне обиженными и убедили темную массу Рогожной улицы не признавать своими староверов, которые были со мною знакомы во время моего пребывания в Риге нынешним летом.

Объясняюсь: федосеевцы отличаются от поморцев главным образом тем, что они не молят Бога за царя и за власть и не приемлют браков. Рижские же староверы Московского форштата молятся за царя, читают 19-ю кафизьму псалтири, пропускаемую федосеевцами; поют тропарь: “Спаси, Господи, люди своя” по-поморски (то есть победы царю нашему даруй) и брачатся в моленной с благословением родителей и отца духовного. Следовательно, какие же они федосеевцы? Когда-то, находясь под зависимостью Преображенского кладбища, рижане действительно были федосеевцами, но нынче они, уж конечно, скорее всего поморцы, и ни один федосеевец, знающий свои предания, рижскую общину федосеевскою не признает.

Теперь пусть эта община сама решит, что она такое, а ни я, ни мои знакомые рижские староверы не виноваты, что рижская община сама не знает, какого она держится толка. В этом виновато одно ее собственное невежество.

РОССИЙСКИЕ ГОВОРИЛЬНИ В С.-ПЕТЕРБУРГЕ

(Опыт оценки нашей свободной коллективно-гражданской деятельности)

“Молод месяц не всю ночь светит”.

“А наши старички? Как их возьмет задор,

Засудят о делах, — что слово — приговор.

Ведь столбовые все: в ус никому не дуют,

И о правительстве иной раз так толкуют,

Что если б кто подслушал их — беда!

Не то, чтоб новизны вводили, — никогда!

Спаси нас Боже! Нет! А придерутся

К тому, к сему, а чаще ни к чему,

Поспорят, пошумят — и разойдутся”.

Есть в народе погудка, что идет мужик со сходки, а другие мужики его и спрашивают: “Откуда, брат, ползешь?”

— Со сходки, — говорит.

— Что ж там на сходке делали?

— Ничего, — говорит, — побрехали безделицу, да и ко дворам.

— Что ж в том толку, что брехать-то сходитесь? — опять добиваются.

— А то, — говорит, — и толку, что на людях выбрешешься, домой меньше брехни принесешь.

Погудка эта, может быть, не совсем справедлива, и назад тому один годочек ее даже небезопасно было рассказать в печати, потому что назад тому один годочек в литературе свирепствовало эпидемическое помрачение, которым беспрестанно заболевали все, и поэт Клубничкин, то ездивший горшенею на нессудливом боярине, то валявшийся в перинах с молодой княжной, и бурнопламенный Громека, сладострастно занывавший от волнения, охватившего его душу при чтении знаменитой книги профессора Лешкова, и даже сердитый внутренний обозреватель “Современника”, резко объявивший, что у него по некоторым вопросам нет солидарности с высоким направлением благороднейших из людей (как обозначают в некоторых кружках всех лицедействующих в названном достопочтенном издании).

Теперь ушло это время; теперь Клубничкин стал стыд знать и уже не вопит во все горло:

Дайте мне женщину,

Женщину с черной косой!

Теперь он присяжный зоил, и в его теперешних песнях редактор Пятковский, говорят, уж подслушал несколько новых гражданских мотивов. Громека, отделавшись и от “бомб отрицания” и от “киевских волнений”, самым аккуратным образом вписывает в “Современную хронику России” все новые переводы по части естествознания и истории, представляя таким образом в этой хронике, так сказать, и библиографический конспект переводно-издательской деятельности в России, и историю своей собственной цивилизации. Даже внутренний обозреватель “Современника” как будто уж менее раздражителен, чему, вероятно, много способствовали “свежий воздух полей и говор простого народа”. Мужики люди ли? Следует ли мужиков учить грамоте, или у них следует чему-нибудь поучиться? и тому подобные затруднительные вопросы, поднимавшие некогда желчь почтенного литератора, нынче его словно как будто поослобонили, или сам он махнул на них рукой, проговоря: “Ну вас совсем к лешему! Буду лучше солидарничать. Тут, по крайности, никаких результатов быть не может; тут хоть ты и проврешься, все же тыкать тебе в очи нечем будет”. Теперь, напившись хорошенького чайку, другой литератор стал заниматься анализом совещательного смысла народа, литератор, в некотором роде неприкосновенный и слишком гордый для того, чтобы чем-нибудь обидеться, да еще Иван Сергеевич Аксаков, который по беспредельному своему прямодушию и благодушию тоже не рассердится за приведенную погудку, ибо он давно решил, что западная пыль, стремящаяся к нам по волнам Финского залива, ослепила глаза питерщиков, и они никак не могут рассмотреть зеленых изумрудов в черноземной грязи родимых полей.