Распутин - Иван Наживин

— Какой — новый? — не утерпел Петр.

— А габернатур-то… — отозвался староста, довольный, что может первый ссобщить значительную, как ему представлялось, новость. — Старого-то князя после бунта сменили уж, ну, а новая метла, известно, преже всего показать себя жалает… А тут еще, говорят, — таинственно понизил он голос, и глаза его приняли еще более воровское выражение, — что анадысь в Серебряном Бору у нас ероплан с немцами нашли, что затеяна, вишь, большая измена. Вот ихава брата, — кивнул он на Фрица, — к рукам и прибирают…

— Как вам не стыдно молоть всякий вздор! — вдруг нервно вспыхнула Варя. — Какой аэроплан? Какая измена? Что вы мелете?

Староста с достоинством приосанился и потрогал свою медную бляху.

— Мы о том неизвестны, барышня… — сказал он. — А разговаривать вам так не полагаетца, потому как мы при сполнении должности начальства…

У Вари поднялась в душе туча какой-то противной мути, и она, потерявшись, точно ничего не понимая, смотрела, как Фриц взволнованно прощался с Петром и Митей.

— Не робь, ничего… — говорил Петр. — Оно помаленьку обойдется… Ты там похлопочешь, и все обладится полегоньку…

Но в словах его уверенности не было.

Варя, похолодевшая, ничего почти не видящая, почувствовала, как кто-то поцеловал ей руку, как кто-то тихо что-то говорил ей, и смотрела вслед уходящему Фрицу ничего не видящими глазами, потом нога за ногу через силу поползла в избу и свалилась на жалкую кровать матери и забилась в тоске неизбывной. Совсем слепой от ярости, Митя в сумраке ходил взад и вперед по избе и, стуча кулаком по ладони, хрипел слова злобы и мести:

— Довольно! Вешать, резать, стрелять сукиных детей надо! Без пощады! Мерзавцы, негодяи! Довольно!

Чрез час запыхавшийся и расстроенный Фриц стоял в полутемной прихожей земского, где удушливо воняло табаком и сургучом: запой писаря кончился, и он писал, курил и печатал неутомимо.

— Ничего, ничего не знаю… — вяло и холодно говорил земский, стараясь сделать свое птичье лицо полным важности. — Таково распоряжение свыше…

Но он был втайне доволен, что германца вызывают в город: чрез кухарку он слышал, что у него завелись шуры-муры с этой девицей, и это было противно земскому, а главное, ему было противно, что немец во все встряет, учит чему-то там такому мужиков по хозяйству и вообще путается не в свое дело.

— Ничего не могу… — повторял он. — Да я и не понимаю: не все ли вам, в сущности, равно, где жить?

И он улыбнулся какою-то скверной улыбкой, которая сказала Фрицу, что этот человек знает все, что он почему-то враг ему, что он не только не поможет ему, но сделает все возможное, чтобы утопить его… Стало тоскливо, и, молча поклонившись, Фриц запел к себе собираться наутро в город.

А в Уланке по темной избе Петра, собирая ужинать, топталась сумасшедшая, заглядывала во все горшки, все щупала, все нюхала и горько, с отчаянием шептала:

— Все отравлено… все… Как же спастись от них?..

XXXII

ЭНЕРГИЧНЫЕ РАСПОРЯЖЕНИЯ

Фриц был уже третий день в городе и ничего не понимал. Никакого аэроплана с германцами в Серебряном Бору не было, не было никакого бунта пленных, а был очень простой и обыкновенный случай.

На краю Окшинска, у разбитого теперь большака под умирающими столетними березами, посаженными будто бы еще при Екатерине, стояло низкое казенное нескладное здание. Раньше в старину оно было, видимо, окрашено в желтый цвет, а по фасаду стояли фальшивые белые полуколонны, теперь же оно было просто очень грязно, покрыто всевозможными трещинами и пятнами, а широкий белый екатерининский орел на фронтоне потерял одну голову и крыло и стал похож на какого-то смешного гуся. Раньше до войны в этом здании за слепыми радужными окнами, заплетенными старинными чугунными решетками, незаметной тусклой и грязной жизнью жили какие-то шоссейные сторожа и ремонтные рабочие, но когда вспыхнула война, рабочих куда-то выгнали, и заплеванное, вонючее и холодное помещение это было отведено для временного — пока не распределят их по работам — жительства пленным. На прогнивший пол для них накидали сырой ржаной соломы, а чтобы они не убежали из Окшинска домой, приставили к ним несколько бородатых крестоносцев, то есть ополченцев со старыми берданками и боевыми патронами. И двое крестоносцев стояли всегда в карауле, а четверо спали сзади в грязной и вонючей кухне тоже на соломе или слонялись без дела по городу.

И вот одному из этих крестоносцев-охранителей, дяде Митрею, здоровому каменщику с бычьей шеей и огненно-красной бородой, до смерти надоели казенные сухари и не всегда теперь съедобные казенные щи, а может, и просто заскучал он, потому что, хороший работник, он никак не мог поверить, что ему действительно нужно так целые дни томиться без дела, охраняя неизвестно зачем этих бородатых и смирных австрийских и немецких мужиков.

— Эй, Василей! — крикнул дед Митрей от ворот своему товарищу, зевавшему с берданкой у подъезда, загрязненного выше всякого вероятия. — Я на базар хочу добежать — может, баба что поесть с нашими деревенскими прислала. Ты тут, неровно, погляди…

— А ты бы лутче кого другого попросил постоять за тебя… — сказал, зевая, дядя Василей, щуплый мужичонка с козлиным лицом, в каком-то бабьем капоте, подпоясанном ремешком, и в новых лапотках. — А то, не ровен час, налетят какие пугвицы, от них и не отвяжешься…

— Да трое тоже на базар, знать, ушли, — отозвался дядя Митрей, — а Гришак дрыхнет. Я попробовал было побудить его — и головы не подымает. Он ханжи вчера здорово нарезался… Я в адин мамент обернусь…

— Так что, иди… — согласился дядя Василей. — Только, мотри, ворон-то не больно считай…

— Одной минутой… А приду, в баню тебя отпущу…

— И то надо: вошь одолела вчистую…

— Это от скуки…

— Известно… Отчего же ей еще быть-то?

Дядя Митрей убежал на базар, а дядя Василей, решив для большей верности запереть пленных, — он был мужик робкий — сел на затоптанный подъезд и, достав из кармана затасканный старый газетный листок, стал читать по складам:

«М-мы… сра-жа-емса… за ци… ци… вили-визацию… и пра-во… и по-то-му не мо-жем… не… по-бедить… Гер-ман-ско-муло… ло-эунгу: си-ла… вы-ше… пра-ва… мы про — ти-во — пос тав-ля-ем… ло… ло-зунг: пра-во выше… си-лы… и по-то-му…»

Дядя Василей взопрел от натуги, ему стало скучно, и он, снова запрятав листок в карман, — он любил покурить — задремал, опираясь на свою винтовку систен Бердан номер два со скользящим затвором, как с трудом затвердил он из словесности.

И вдруг внутри дома смутный галдеж пленных сменился взрывом дикого крика. Гришак, проснувшись, решил покурить и, закурив, снова задремал и зажег под собою солому. Огонь моментально охватил всю комнату, полез рваными обоями по сухим перегородкам, выбился в коридор. В диком ужасе Гришак, весь в огне, вылетел к пленным и бросился на пол и стал кататься по соломе, и огонь быстро захватил и это помещение. Пленные бросились к запертым дядей Васильем дверям и забарабанили в них кулаками, другие с сумасшедшими криками бросились к окнам, стали выбивать их и выламывать чугунные решетки…

Дядя Василей растерялся: что такое? Бунт?! Военное время… устав… пугвицы…

Он схватился за систен Бердан номер два.

Одна из тяжелых решеток, звеня, грохнулась о землю. Синие и серо-голубые люди с искаженными лицами, давя одни других, прыгали на зеленую луговину, вскакивали и снова бросались ломать другие решетки.

— Да что вы, черти?! — лепетал, совсем оробев, дядя Василей. — Обалдели, что ли? Стрелять буду! Иди, иди назад…

Но его никто не слушал.

Василей, ничего, кроме устава, не помня, неуклюже вскинул берданку, ударил в толпу, опять неуклюже вложил патрон и опять ударил. Сперва пленные, опешив, как овцы, шарахнулись во все стороны, но потом справились и с непонятными и яростными криками бросились на дядю Василья. Тот, пырнув штыком одного, потом другого, забился в угол подъезда и оттуда выстрелил в толпу еще раз. Пленные бросились кто куда, а из разбитых окон повалил вдруг густой дым.

Дикий этот случай возмутил решительно всех. Все сказали: «Это невозможно! Это черт знает что такое…» И начальство твердо решило — в те времена все решалось твердо — дядю Митрея и дядю Василья предать военно-полевому суду, а пленных подтянуть. Новый губернатор — старый, князь, в бешеном исступлении против Петрограда бросил службу и переехал в Финляндию, — а новым был назначен фон Ридель, который раньше был тут вице-губернатором и который, чтобы заставить забыть свою немецкую фамилию, старался из всех сил, но ничего сделать не мог: до такой степени все как-то осатанели и ничего не могли делать путем. Первый пример всяческого неповиновения и вольнодумства подавала сама супруга губернатора, все еще хорошенькая Лариса, которая тосковала по Петербургу и явно будировала против своего властного супруга, который завез ее в эту проклятую дыру. Впрочем, старец аккуратно писал ей, уговаривал потерпеть и обещал, что долго она тут не засидится: такие люди, как ее муж, нужны и в Петрограде. А пока губернатор строжайше приказал всех пленных, распущенных по губернии на всякие работы, — своих рук уже явно и грозно не хватало — немедленно собрать в город. Пленных немедленно собрали — оказалось, что для них нет ни харчей, ни помещения. Заработал телеграф, начались совещания: кого выслать из города, чертовых ли этих беженцев, жидов, заполонивших город, — их гнали от фронта отовсюду — или же пленных? И было твердо решено: и жидов, и пленных.