Жена бургомистра - Георг Эберс

Георг Эберс

Жена бургомистра

I

В 1574 году от Рождества Христова весна рано начала свое веселое шествие по Нидерландам. Небо голубело, и комары резвились в солнечном сиянии, а белые бабочки были словно пришиты к только что распустившимся золотисто-желтым цветочкам. Около одной из множества канав, пересекавших обширную равнину, стоял аист, высматривая лягушку пожирнее. И вот бедняжка уже судорожно задергалась в красном клюве своего врага, а аист расправил крылья и высоко поднялся на воздух… Птица полетела над садами и садиками с цветущими фруктовыми деревьями, красиво выведенными клумбами и пестро окрашенной зеленью, над угрюмым венцом опоясывающих город стен и башен крепости, над узкими домами с высокими зубчатыми фронтонами, над чистенькими улицами, по сторонам которых зеленели в свежем весеннем наряде вязы, тополя, липы и ивы. Наконец аист опустился на черепичную крышу. Здесь, на самом верху, находилось его гнездо. Великодушно отдав добычу сидевшей на яйцах аистихе, он стал на правую ногу и принялся задумчиво смотреть на город, раскинувшийся внизу на зеленом бархатном ковре лугов, сверкая ярко-красным цветом черепицы. Вот уже много лет аист знал прекрасный Лейден, красу Голландии. Он был отлично знаком со всеми большими и малыми рукавами Рейна, которые разделяли красивое место на бесчисленное число островков, через которые было перекинуто столько каменных мостов, сколько дней в пяти месяцах года; однако со времени его последнего отлета на юг кое-что изменилось.

Куда девались пестрые беседки и плодовые рощи горожан, где деревянные пяльцы, в которых прежде ткачи изготовляли свои пестрые цветные ткани?

Все, что вне городских стен и башен крепости, нарушая однообразие равнины — растение или дело умелых рук, — поднималось до высоты человеческой груди, исчезло с лица земли, и далеко-далеко, на лучших местах охоты аиста, виднелись в зелени лугов бурые места, усеянные черными кругами.

В последний день октября минувшего года, вскоре после того, как аисты покинули страну, испанское войско разбило здесь свой лагерь, а за несколько часов до возвращения крылатых странников, в первый день весны, осаждавшие ушли, ничего не добившись.

Оголенные места среди пышной зелени обозначали стоянки их лагеря, а черные потухшие уголья показывали места их очагов.

Город был спасен, и граждане, которым грозила опасность, вздохнули с облегчением. Работящий жизнерадостный народ скоро забыл вынесенные страдания. К тому же весна была так прекрасна, а никогда не кажется нам такой драгоценной спасенная жизнь, как тогда, когда нас охватывает блаженство весны.

Казалось, что не только для природы, но и для людей началось новое, лучшее время. Войско, расположенное в осажденном городе и позволявшее себе кое-какие насилия, только третьего дня удалилось с шумом и песнями. Ярко заблестел в лучах весеннего солнца топор плотника перед красными стенами, башнями и воротами. Глубоко врезался он в бревна, из которых предстояло сделать новые леса и ткацкие станки. Крупный скот, никем не тревожимый, пасся вокруг города. В опустошенных садиках шла горячая работа: их окапывали, засаживали и засеивали. На улицах и в домах были заняты полезной работой тысячи рук, которые еще недавно держали на валах и башнях города аркебузы и копья, а старики мирно сидели у ворот, грея спину на солнышке в эти теплые весенние дни.

В этот день, 18 апреля, в Лейдене можно было встретить мало недовольных лиц. Но зато, конечно, было вдоволь нетерпеливых, и тому, кто вздумал бы поискать их, стоило только пройти в главную школу, где приближался к концу полуденный урок, и многие мальчики гораздо внимательнее смотрели в открытые окна класса, чем на учителя. Полная тишина царила только в том месте большого зала, где учились ребята постарше. Весеннее солнце заглядывало и к ним в тетради и книги, весна и их манила на простор, но еще сильнее, чем ее соблазнительный голос, действовал на молодые души голос, которому они теперь внимали.

Сорок блестящих глаз напряженно следили за бородатым человеком, который беседовал с ними задушевным голосом. Даже буян Ян Мульдер опустил нож, которым он начал было вырезать на классном столе очень похожее изображение окорока, и стал внимательно слушать. Но вот на ближайшей церкви Св. Петра и вскоре за тем на башне ратуши пробило двенадцать часов. Маленькие школьники с шумом покинули зал, но терпение старших, к удивлению, все еще оставалось непоколебимым; наверное, им довелось услышать такие вещи, которые не входили, собственно, в предмет преподавания.

Стоявший перед ними человек вовсе не был школьным учителем.

Это был городской секретарь ван Гоут, который заменял в этот день своего заболевшего друга, магистра и проповедника Верстрота. При звуке колокола он захлопнул книгу и сказал:

— Suspendo lectionem. Ну-ка, Ян Мульдер, как ты переведешь мое suspendere?

— Вешать! — ответил мальчик.

— Вешать? — рассмеялся ван Гоут. — Может быть, тебя можно повесить на крючок, но на что же ты повесишь мою лекцию? Адриан ван дер Верфф!

Вызванный быстро поднялся и перевел:

— Suspendere lectionem значит «окончить урок».

— Хорошо! Ну а как бы мы сказали, если бы вздумали повесить Яна Мульдера?

— Patibulare, ad patibulum! — воскликнули хором ученики. Лицо городского секретаря, который только что улыбался, стало вдруг серьезным. Он глубоко вздохнул и сказал:

— Patibulo — плохое латинское слово, и ваши отцы, которые сидели здесь, понимали его значение хуже вас, а теперь его знает каждое дитя в Нидерландах. Альба заставил нас вызубрить его. Более восемнадцати тысяч славных граждан оказались на виселице от его ad patibulum!

С этими словами он заправил свою короткую черную куртку под пояс, подошел ближе к передним скамьям, нагнулся вперед плотной верхней частью туловища и выговорил со все усиливавшимся глубоким внутренним волнением:

— Ну, мальчики, на сегодня довольно! Немного вы потеряете, если позже забудете выученные слова, одно только твердо держите в памяти: «Отечество превыше всего!» Леонид[1] и триста спартанцев умерли недаром: их подвиг будут помнить, пока существуют люди, готовые следовать их примеру. Теперь дойдет черед и до вас. Не мое дело хвалиться, но что правда, то правда! Ради свободы родной земли мы, голландцы, пожертвовали тремястами мучеников пятьдесят раз. Такое бурное время требует крепких молодых побегов! Мальчики тоже показали себя молодцами. Ульрих, что сидит впереди всех вас, может с честью носить свое прозвище: Львенок. «Вот персы, вот греки!» — говорилось в прежние времена. Мы же восклицаем: «Вот Нидерланды, а вот Испания!» И действительно, гордый Дарий[2] никогда не позволял себе таких неистовств в Элладе, как король Филипп в Голландии. Да, мальчики, много цветов цветет в груди человеческой! Ненависть между ними ядовитое растение. Испания посеяла его в нашем саду, и я чувствую, как оно растет у меня в груди; вы тоже это чувствуете и должны чувствовать! Однако не поймите меня как-нибудь иначе. Мы кричим: «Вот Испания, а вот Нидерланды!», а не так: «Вот римские католики, а вот реформированные!» Богу угодна всякая религия, если только человек серьезно старается идти по указанному Христом пути. У Господнего Престола не будут спрашивать: кто ты, папист, кальвинист или лютеранин, но спросят так: «Как ты думал и как ты поступал?» Уважайте религию всякого человека, но того, кто действует сообща с притеснителями против свободы отечества, того вы можете презирать. Ну, помолитесь про себя. Так! Теперь можете идти по домам.

Ученики поднялись. Ван Гоут стер пот с высокого лба, и, пока мальчики складывали книги, карандаши и перья, он говорил нерешительно и как бы оправдывая самого себя за сказанное.

— То, что я вам сейчас говорил, может быть, и не совсем подходит к школе, но вот что, мальчики, эта война еще далеко не кончилась, и хотя вам еще придется посидеть на школьной скамье, но ведь и вы будущие бойцы! Львенок, останься ненадолго, мне нужно тебе сказать кое-что.

Городской секретарь медленно повернулся спиной к мальчикам, и школьники бросились на свободу… Они остановились в одном углу площади Св. Петра, который находился за церковью и в котором редко появлялись прохожие. Крича и прерывая друг друга, они открыли своего рода совещание. Звуки органа, доносившиеся из церкви, составляли странную гармонию с этим шумом.

Нужно было прийти к соглашению, какую общую игру затеять после обеда. Очевидно, что, согласно с речами городского секретаря, нужно было устроить битву. Никто даже и не предлагал ее: битва была основанием, из которого исходили дальнейшие переговоры.

Скоро было решено, что к барьеру будут поставлены не греки и персы, а патриоты и испанцы; но когда четырнадцатилетний сын бургомистра Адриан ван дер Верфф предложил теперь же образовать партии и свойственным ему властным тоном попробовал сделать испанцами Пауля ван Свитена и Клауса Дирксона, он натолкнулся на самое упорное несогласие, и явилось подозрение, что никто не согласится изображать испанского солдата.