Распутин - Иван Наживин

— Это, пожалуй, верно… — сказал Митя задумчиво. — Но когда не знаю этого я, то это еще ничего, но когда не знает это тот, кто берется править мной, это совсем скверно…

— Я никогда не забуду, как меня везли в плен… — сказал Фриц. — Посадили это в теплушки и повезли чрез Киев на восток. Везли, везли, остановились, подумали точно и повезли на юг, но не отвезли, кажется, и двести километров, как опять остановили, вернули назад и повезли на север немного, затем опять повезли назад и наконец направили в Сибирь. Но не успели мы в Сибири и отдохнуть от дороги, как нас снова сняли с места и повезли в Вятку, а оттуда вот уже сюда. Можно было думать, что ваше правительство задалось целью показать пленным всю необъятную Россию. Во всяком случае я ему чрезвычайно благодарен за это, но зачем это делалось, я и теперь не знаю. Привезли нас в Окшинск и большую часть отправили в леса на работы, а некоторых разобрали по частным хозяйствам, и вот я живу у господина Тарабукина два месяца уже и решительно не знаю, зачем он меня взял: ничем он не интересуется, и ничего ему не нужно, и, кажется, он начинает уже обижаться на меня, что я все прошу у него работы, которой у него непочатый край и которая неизвестно почему не делается… Я хочу делать — хозяин обижается… Почему? Что это такое? Не понимаю… Ведь ему же лучше будет, если я приведу его сад в порядок, и он будет давать ему прекрасные фрукты… А он не хочет…

Опять все невольно рассмеялись. Раньше этот русский смех дивил Фрица — теперь он уже привык к этому и сам иногда смеялся вместе.

— И опять: если мы строим мост через речку, то строим его сразу на столетия, — продолжал он раздумчиво, — а вы накидаете через речку каких-то очень опасных для лошадей и людей жердочек, и первою же весной все это уносит река неизвестно куда, и вы опять начинаете постройку нового моста. В доме у вас непременно клопы или тараканы. Кухарка Акулина берет ножик, чтобы отрезать мяса, — нож не режет, и Акулина всячески ругает его; не себя, а его, который во всяком случае ничем перед ней не виноват… И когда соберешь все это вместе, то получается такое впечатление, что вы зашли в Россию на время, что вы тут гости, что вот еще немного — и вы сниметесь и уйдете куда-то далеко, а куда — вы сами еще не знаете… У нас жизнь что-то реальное, крепкое, на века, а у вас что-то случайное, неважное, точно сновидение какое. И потому не стоит выводить клопов, не стоит точить ножей, не стоит строить мостов… Первое время меня несколько коробило, что господин Тарабукин все зовет меня майн либер Августин, что он не потрудился даже узнать имени человека, который на него работает, но теперь я чувствую, что иначе он и не может, что мое настоящее имя так же не важно, как и все…

Незаметно свечерело. Над зеленой усадьбой с визгом носились веселые стрижи, и ласточки оживленно щебетали, усевшись по коньку старого сарая. Варя остановила на призадумавшемся Фрице свои бархатные глаза и потерялась в какой-то беспредметно грустной думе. В садах, полях, на деревне шла та предсумеречная возня, которая предшествует ночному покою. За плетнем с обратью в руках остановился Сергей Терентьевич. Он был подавлен, мобилизации подходили к нему все ближе и ближе, и он не знал, что делать. И разговор затянулся. Фриц рассказывал о том, что видел он на изуродованных, окровавленных полях Польши, и все молча слушали его.

Германец вдруг встал.

— Я ужасно злоупотребил вашим гостеприимством… — сказал он. — Пожалуйста, извините. А пчелок мы так и не посмотрели. А теперь уж их тревожить нельзя…

— Ну ничего, в другой раз… — сказал Петр. — Вы приходите почаще, посидим, потолкуем. Тарабукину-то вы, правда, не очень нужны. Да и теперь куда вам торопиться? Скоро ужинать будем…

Но Фриц решительно отказался. И сняв фуражку, он почтительно простился с Варей, пожал руку мужчинам и ушел. Все долго смотрели ему вслед…

— А ведь это никак наш Левашов из города едет? — вопросительно проговорил Петр. — Он и есть… Эй, Левашов, погоди-ка маленько… — крикнул он. — Из города, что ли? А телеграммок не захватил?..

Левашов, лавочник, находился в самом приятном расположении духа: никогда не торговал он так, как это время, и деньга валила ему дуром. Его толстое лицо с добродушным носом картошкой сияло.

— Телеграммки? Есть, есть, милый человек… Как же можно… — отвечал он и вытащил откуда-то из-под сиденья измятый, точно весь изжеванный листок «Окшинского голоса».

Петр поблагодарил его, и все отошли снова к баньке и в свете умирающего дня наскоро стали проглядывать последние новости. Новости эти, конечно, состояли в том, что, выпрямляя линию фронта, русские войска должны были отойти на заранее подготовленные позиции, что доблестные союзники ждут только благоприятного момента, чтобы расправиться с дерзким врагом, что император Вильгельм похудел и поседел, а в палате лорд Дерби заявил, что Англия никак не будет противиться занятию Россией не только Константинополя, но даже и малоазиатского берега, и таким образом русский народ положит ключ от своего дома в карман…

Митя весь так и вспыхнул.

— Русский народ! — злобно бросил он. — Вот чем он питается, ваш прекрасный русский народ!.. За такие новости нужно было растерзать на клочки тех, кто осмеливается подносить нам их, а мы радуемся: ах, ключ в кармане… ах, лорд Дерби заявил… Ах, доблестные союзники… Мерзость!

А Варя смотрела чрез покосившийся серенький плетень по дороге в ту сторону, где скрылась высокая, стройная фигура Фрица, и думалось ей, что в этот сумеречный час он должен особенно тосковать. И он действительно затосковал. Пустынные поля вокруг, светлая излучина Окши вдали, а по горизонту темное море лесов. И вспомнились родимые зеленые горы, и шум водопада в глухом ущелье, и перезвон колокольчиков пасущегося в горах скота.

Noch einmal in meinem Leber, —вдруг запел он невольно, —Meine Heimat möcht’ ich seh’n,Noch einmal am heitern UferAn dem Weissbach möcht’ ich steh’n![63]

И лилась нарядная песенка среди чужих полей, темнеющих под звездами:

Da kommen FlösseMit lust’gen Leuten,Und frohes JodelnKommt von Seiten:Holdi-e-di-e-die…[64]

И странные, живописные звуки Jodeln[65] порхали в безбрежности русской земли. И была в них большая и глубокая тоска…

Holdi-e-di-e-die…

И всплыли в сумраке грустные, бархатные глаза, и сердце тепло отозвалось им…

XXX

СУМАСШЕДШАЯ

— Петр Павлович… Петр Павлович…

В душе Петра невольно шевельнулось досадливое чувство: просто прохода не дает! Но он справился с собой и подошел к крылечку, на котором сидела старуха Зорина, до невозможности исхудавшее существо с жалкой шеей и огромными испуганными глазами. Дешевое, сильно загрязненное платье было надето как-то боком, старый черный платок, сбившись, едва держался на седой трясущейся голове.

— Здравствуйте, Петр Павлович… — проговорила старуха, протягивая ему трясущуюся руку с виноватой улыбкой. — Извините, я задержу вас только на минутку — мне посоветоваться хочется с вами…

— Мамочка, да ведь Петру Павловичу работать надо… — сказала, выходя из избы с шитьем, Варя. — Поговорить можно потом…

— Да ведь я только на минуточку.

Варя с кротко покорным лицом устало опустилась на ступеньку и стала шить. И тотчас же из дому вышел Митя — все они были точно связаны и не отходили один от другого — и, поздоровавшись с Петром, тоже сел на ступеньку и, обняв колена, стал безучастно смотреть в раскрытую калитку на залитые ярким солнцем леса и поля.

— Вот как вы нам посоветуете… — виновато продолжала старуха. — У нас в Петербурге есть страшно богатые родственники, известные графы Строевы — или Строгановы, Варя? — миллионеры, не написать ли им о нашей нужде? Но только, вы понимаете, добром тут ничего не сделаешь: они страшно ненавидят и преследуют нас. Куда бы ни поехали, что бы мы ни делали, всюду за нами ходят десятки их шпионов. Вот недавно заболевает Варя — что такое? Оказывается, они чуть-чуть не вынули у нее сердце! Потом Митя…

— Ах, да оставь же, мамочка!.. — с тоской проговорил он.

— Митя! — тихо остановила его сестра.

— Что же тут скрывать? — обратилась к нему мать. — Петр Павлович хороший человек, он поймет. Да, довели его своими преследованиями до того, что он застрелился. И добились, чтобы исключили его из университета, дали ему какой-то волчий билет, с которым ему нельзя никуда поступить… И стоит только на минуту отвернуться, чтобы они насыпали чего-нибудь в кушанье, чтобы отравить всех нас…

— Мамочка, Петру Павловичу надо в сад, а нам обедать пора… — сказала Варя. — Пойдем, мамочка…

— Ах, виновата, я сейчас… — умоляюще схватив Петра за рукав, сказала старуха. — Я сию минуту… Что вы думаете, если бы нам написать им построже?