Грозное лето - Михаил Соколов

Людендорф прочитал и покачал головой. В донесениях было подробно изложено, как было дело под Гумбиненом:

«Русских не было видно…

Наши ряды буквально таяли на глазах от ружейного и пулеметного огня и орудийного огня…

Наши батареи запаздывали, а те, которые появлялись на позициях, расстреливались орудиями русских, в частности двадцать седьмой дивизии, и от них летели на воздух и люди, и кони, и зарядные ящики…

Франсуа не заметил на фланге русских и увлекся атакой…

Ужасная картина: на поле боя — тысячи убитых и раненых, едва ли не у всех пробиты пулями лбы из русских винтовок, многие разорваны на куски снарядами…

Паника была такая, что Макензен, верхом на лошади, скакал по позициям, чтобы остановить бежавших своих солдат…

Это был не бой, а настоящий ад…

Русские не придерживаются правил войны, стреляют с закрытых позиций, вырываются вперед врассыпную, а не цепью, перебегают, вместо того чтобы идти колоннами…

Смерть и ад были всюду…»

Так писали с фронта командиры.

Людендорф потемнел, глаза его сверкнули яростью, щетки усов торчали воинственно, и он решительно сказал:

— У меня этого не будет, экселенц. Я заставлю всех воевать так, как мы воюем на западе. Наши командиры именно слишком хвалятся, когда выводят полки на позиции, а с такими командирами мне будет трудно воевать, и не исключено, что я заменю их немедленно.

Мольтке согласно кивнул головой и в уме отметил: «Этот приведет нас к победе. Я не ошибся, избрав его, а не Штейна».

Потом встал и сказал кратко:

— Прикажите: отступление прекратить. Франсуа передислоцироваться к Дейч — Эйлау, на помощь Шольцу. Генералу Керстену, начальнику дорог Восточной Пруссии, я уже приказал подать вагонов четыреста Макензену и Белову остановиться и закрепиться за рекой Ангерап. Дальнейшее будет зависеть от Ренненкампфа.

Генерал Людендорф отдал все приказы командирам корпусов, простился со своим патроном, еще раз поблагодарил за доверие и тут узнал, что фон Гинденбург прислал телеграмму, в которой соглашался принять пост командующего.

В девять часов вечера, экстренным поездом, генерал Людендорф выехал из Кобленца на восток, через Ганновер, где должен был сесть Гинденбург.

Перед отъездом он узнал от генерал-квартирмейстера Штейна: ставка намерена снять с западного театра пять корпусов и передислоцировать их в Восточную Пруссию: Людендорф был озадачен. Мольтке ничего об этом не говорил. Не надеется и на него? Или искренне хочет помочь? И сказал:

— Пять корпусов снять с западного театра в канун решающего сражения за Париж — это очень рискованно. Я знаю плотность войск на западе до одного солдата, рассчитывал в генштабе до войны. Вы согласны со мной?

Штейн усмехнулся и ответил доверительно:

— Согласен, но… Берлин важней Парижа, мой дорогой Эрих, и благодарите судьбу, что у вас есть такой покровитель, как Мольтке. Но я сообщил вам пока только о предположениях, решение еще не принято.

Людендорф был удивлен, что такой вопрос ставка решает без его участия. И еще более был удивлен, что нового командующего армией даже не пригласили в ставку, не ознакомили его с положением дел, а просто по телеграфу велели садиться в Ганновере, где он жил, на поезд, в котором будет ехать его начальник штаба, и вся недолга.

Но, в конце концов, это были мелочи; главное было в том, что с первых же слов, произнесенных командующим на ганноверском вокзале, когда Людендорф представился ему возле вагона, он показал себя как человек непритязательный и даже рассеянный, и, едва Людендорф спросил его, что он намерен делать и какие приказы следует приготовить на завтра, спросил в свою очередь почти равнодушно, да еще и бесцеремонно:

— А как ты думаешь?

Людендорфа передернуло: что за фамильярность! С ним лишь Мольтке, с которым он работал в генеральном штабе в мирное время, позволял подобное. Даже Шлиффен, с которым Людендорф тоже работал в генеральном штабе, бог всех богов Шлиффен, и тот обращался только на «вы». А этот двойной «фон» ведет себя так, как будто они полжизни прожили вместе и вот случайно встретились на вокзале Ганновера, поболтали о том о сем и разошлись по своим местам почивать, будто на карлсбадские воды ехали и там думали наговориться вволю.

И генерал Людендорф тогда понял: командовать армией придется ему, и Мольтке не случайно сказал: «Вы еще спасете положение».

И Людендорф помянул недобрым словом фон Штейна, генерал-квартирмейстера ставки, откопавшего Гинденбурга, своего дружка, который, когда началась война, просил: «Не забудь меня, если окажется, что где-нибудь нужен командир».

И фон Штейн не забыл. И кажется, на голову ему, начальнику штаба.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Вот почему генерал Людендорф нервничал, а вернее сказать — был в ярости из-за того, что офицеры штаба восьмой армии больше думали о том, когда и куда им придется бежать, чем о том, как задержать противника и спасти армию от позора и поражения. Да что там офицеры штаба, когда даже командиры корпусов, генералы Макензен и Белов, к которым Людендорф едва дозвонился сегодня по телефону, ничего определенного сказать о намерении первой русской армии не могли, а сказали всего только: Ренненкампф вообще-то стоит на линии Инстербург — Ангебург, но что-то там делает в районе Кенигсберга, — так доносит аэроразведка.

Людендорф разъярился:

— Что именно делает: баварское пиво пьет, что ли? Требую от вас, генерал, точных данных, немедленно, любыми средствами добытых. Да, да! — кричал он Макензену в массивную черную трубку полевого телефона.

Макензен, видимо, что-то говорил неуверенно, так как Людендорф опять закричал в трубку:

— Перестаньте, фон Макензен, плакаться в жилетку, как говорят ваши противники. Я знаю, что вы потеряли половину корпуса, кстати, по своей же вине, но вам послано пополнение из ландвера — и благоволите перестать жаловаться. Приказываю вам хорошенько разведать, что там творится под вашим носом, и сообщить мне. Что? Наступать будут русские? Ах, в случае если будут… Тогда я вам скажу, что вам следует делать в этом случае: воевать надо. Сейчас могу сказать: при всех случаях — сберечь корпус. Все, генерал Макензен. Все, я сказал! — повысил он голос до самой высокой ноты.

Примерно такой же разговор состоялся и с фон Беловым, командиром первого резервного корпуса, с той лишь разницей, что Белов, имевший небольшую стычку с левым флангом Ренненкампфа, заявил, что он готов к наступлению.

Людендорф смягчился: наконец-то хоть один человек заявил о желании наступать, а не бежать за Вислу, и переспросил:

— Что, что? Повторите, фон Белов.

В трубке отчетливо послышалось, причем совершенно спокойно:

— Я готов к атаке, экселенц…

— Благодарю, генерал, — поспешил Людендорф, но тут же услышал:

— …если мой сосед Макензен поддержит, иначе фон Ренненкампф раздавит меня своей конницей или двумя левофланговыми корпусами.

И Людендорф помрачнел. Нет, сильна еще инерция отступления, не выветрилось еще паническое настроение у высших командиров. Что же тогда говорить о солдатах?

Вот почему генерал Людендорф был прямо-таки в бешенстве. Опьяненный победами в Бельгии и ободренный кайзером и Мольтке, он готов был ринуться хоть к черту на рога, лишь бы оправдать оказанное ему доверие и уничтожить всех русских, где бы они ни были и сколько бы их ни было, но он считал себя полководцем и не мог позволить эмоциям взять верх над трезвым рассудком и точными данными о противнике. А таких данных здесь, в штабе, не было, а были лишь предположительные планы и рассуждения, а вернее — была одна лишь болтовня. Да и что можно было ожидать от офицеров этого бабского будуара? Сплетен и обывательских разглагольствований, за что следовало лишь одно наказание: гнать в три шеи. Всех!

И, споткнувшись об угол ковра, отшвырнул его носком тяжелого сапога и раздраженно крикнул адъютанту в приемную:

— Майор, пригласите Гофмана!.. И уберите ко всем чертям это тряпье.

— Слушаюсь, мой генерал, — чеканно произнес адъютант и спросил: — Сейчас убрать или позже, мой генерал?

— Позже.

Гофман был под рукой и вошел первым. Стукнув каблуками своих изящных сапог, он сказал, как рапорт отдал:

— Явился по вашему приказанию, мой генерал.

Высокий, с круглой, стриженной под ежик головой, он в своих железных очках был скорее похож на армейского лекаря, и только безукоризненная выправка подтверждала, что это — офицер штаба, вышколенный и холеный, начавший уже полнеть в свои сорок лет, видимо от любви к сосискам и пиву. Людендорф жил с ним в одном доме, вместе служил в генштабе и знал его всегда таким, однако сейчас подумал: «Идет война, а он по-прежнему наряжается, как барышня», и, исподлобья глянув на его игравшие всеми бликами сапоги, на выбритое и строгое лицо, высокомерное, посмотрел на свои солдатские, грубые, и наконец, сев за стол, бесцеремонно спросил: