Грозное лето - Михаил Соколов

Но кайзер, налившись краской гнева, нафабрив черные усы-стрелки, величественно ходил взад-вперед по кабинету, жестикулировал то правой рукой, то заметно короткой левой, и говорил, говорил о своих монарших чувствах к России, и отчитывал Николая так, словно тот стоял в углу, наказанный, и должен был слушать наставление старших.

— …Я видел, куда идет эта тряпка. Непостижимо: наследник французских якобинцев мило улыбается русскому самодержцу, а тот мило поднимает бокал шампанского в его, республиканца, честь! Можно ли докатиться до большего дегенератизма и унижения? Вот до чего довели несчастную Россию и несчастный русский народ адвокатишка из Лотарингии Пуанкаре и сапер Жоффр. Жандарм всех революционеров Европы аплодирует крамольной Франции! Рассаднику всех европейских смут и беспорядков, русский вариант которых едва не стоил ему, Николаю, трона. Комедиантство! Святотатство перед русским троном и предательство заветов предков, невиданное и неслыханное. И поверь мне, Людендорф, — панибратски сказал он, — не будь всего этого, я и в помыслах моих не допустил бы идеи войны с Россией, но этот шампиньон и тряпка, Николай, сделал все, чтобы поссорить два народа: немцев и русских…

Людендорф не знал всех деликатных тонкостей взаимоотношений кайзера с русским царем и слушал с положенным подобострастием и благоговением и лишь посматривал на Мольтке: слушает ли он?

Мольтке, конечно, слушал, хотя на бледном болезненном лице его не было никакого восторга, а скорее всего было равнодушие и как бы ожидание, что вот-вот кайзер кончит свои словоизлияния и можно будет спокойно обсудить втроем, что и как лучше сделать в Восточной Пруссии.

Людендорф, конечно, не знал, что в это время на уме у Мольтке, привыкшего к подобным словоизлияниям своего верховного, было: «Мой бог, сколько раз можно перевирать факты, ваше величество? Вы, кайзер Германии, оказывается… самый близкий друг Николая и его державы! Непостижимая ложь ведь то, ваше величество! Ибо не кто иной, как вы, неизменно возмущались тем, что Россия мешает нам, немцам, заниматься своими делами в Персии и Турции, на Балканах и на Дальнем Востоке, и в Африке, и, кажется, на самом небе господнем. И что вы не потерпите сего, как вы и говорили некогда: „Я никого не терплю около меня“. Это ваша матушка говорила о вас. И еще она говорила: „Как ужасно слышать эти слова из уст тщеславного, чрезвычайно незрелого, капризного и неопытного молодого человека. Можно ли представить себе что-нибудь хуже?“ Или: „Воззрения и чувства самодержца, прусского лейтенанта и прусского буржуа. Разве этого достаточно, чтобы быть настоящим монархом?“ Она могла бы сказать и еще: „Как может быть монархом Германии человек, который некогда шпионил в полку, где служил, в Берлине, и доносил русскому царю Александру Третьему?“ Но и того, что ваша матушка сказала, вполне достаточно, ваше величество. Что касается нас, военных, то мы могли бы вам напомнить: именно вы, ваше величество, еще пятого июля, в Потсдамском дворце, сказали: „Было бы недурно, если бы это вызвало войну с Россией“, то есть ультиматум Австрии для Сербии, требования к которой, кстати, вы рекомендовали своему другу, Францу-Иосифу, составить „очень ясные и очень категорические“.

И тогда вы мотивировали свои слова тем, что, мол, Россия не готова ни с военной, ни с финансовой стороны вести войну. И торопили Австрию к выступлению, написав на донесении нашего посла в Вене Гиршки о том, что Тисса рекомендует нам подойти к конфликту с Сербией джентльменски: „Против убийц? Против всего, что произошло? Глупость!“ А когда Гиршки сообщил нам, что Австрия решила не предъявлять ультиматума Сербии до поры, пока Пуанкаре покинет Петербург, вы изволите написать: „Как жаль“. И наконец, ваше величество, не кто иной, как ваше величество, писали Францу-Иосифу за шесть часов до предъявления Пурталесом в Петербурге ультиматума России:

„…Величайшее значение имеет то, что Австро-Венгрия ввела в дело против России свои главные силы… Это тем более важно, что значительная часть моей армии будет связана Францией. В гигантской борьбе, в которую мы вступаем плечом к плечу, Сербия играет совершенно второстепенную роль…“ И многое, многое другое, ваше величество, что достаточно прозрачно говорит о том, кто хотел войны, в частности с Россией. И уж я, начальник Германского генерального штаба, хорошо знаю, кто и как готовился к настоящей войне. Так что, мой кайзер, кто из вас лучше: ваше величество или Николай Второй, пусть рассудит история и господь наш…»

— Шлиффен и Вальдерзее совали мне под нос свои идеи обороны на востоке и наступления на западе. Против Франции только! А Англию и в расчет не принимали, словно ее и нет, словно король Георг уже отдал богу душу. А Георг — двоюродный брат Николая, во-первых, и самый коварный монарх — во-вторых. Это он сказал два года тому назад: «Если Германия решит сравняться с английским флотом, англичане потопят каждый германский корабль, который попадет в их руки». А мои адмиралы и генералы полагали, что лорды Грей и Асквит, как и Китченер, всегда неизменно готовы с нами лобызаться. Наивные у меня адмиралы и генералы, равно как и дипломаты, и я не буду удивлен, если Жоффр преподнесет мне свинью, а не Париж, — опять расхаживая по кабинету, говорил Вильгельм недовольно, зло.

Мольтке как бы очнулся. «С больной головы на здоровую переносите неудачи, ваше величество, потому что вы-то прекрасно были осведомлены о наших планах. А об Англии обязаны печься ваши дипломаты и морское министерство, ибо в Англии нет обученной и повинной армии, а с милицейскими солдатами мы уж как-нибудь справимся», — подумал он, но сказал иначе:

— Нам осталось до Парижа пять хороших переходов, ваше величество, и вопрос о его падении — это вопрос дней. Россия же, как вы и соблаговолили говорить на коронном совете, вступила в войну неготовой, это ее галлы толкают в спину, и случайные успехи фон Ренненкампфа ни о чем не говорят. Людендорф остановит русских, уверяю вас, а может статься, и выгонит из пределов Восточной Пруссии. Они очень болтливы, русские командиры, и мы знаем, что они намерены делать.

— Они что, докладывают вам о своих намерениях? — недовольно спросил Вильгельм, раздосадованный тем, что Мольтке прервал его.

— Нет, разумеется, но они не делают секрета из своих директив, которые наши разведчики и простые телеграфисты с успехом перехватывают.

Вильгельм бросил на него острый взгляд и ничего не возразил, будто растерял все мысли. И наконец спросил:

— Вы знаете Гинденбурга, генерал Людендорф?

— Это тот, который участвовал в осаде Седана, ваше величество? — по-солдатски не очень тактично спросил в свою очередь Людендорф.

— Тот, что обставил меня на военных играх, будучи командиром четвертого армейского корпуса, — как бы шутя ответил кайзер.

И опять Мольтке удивился. Гинденбург действительно обставил Вильгельма на военных играх, проходивших под его, кайзера, командованием, двинув свой корпус против «противника» с неожиданной стороны и вынудив кайзера признать свои командирские просчеты. И ни для кого не было секретом, что именно поэтому кайзер отправил его на покой три года тому назад и начисто «забыл» о нем, когда назначал командующих армиями и корпусами. Какие шутки шутит кайзер, вынужденный обстоятельствами согласиться с его, Мольтке, представлением о назначении командующим восьмой армией именно Гинденбурга?

Но Мольтке не был бы Мольтке, если бы сказал об этом.

— Тот, что участвовал в сражении при Седане: фон Бенкендорф — по родительской линии и фон Гинденбург — по линии жены. Его величество соблаговолили пошутить.

Вильгельм сделал озабоченную гримасу и спросил:

— Ну-с, вы готовы, генерал, к исполнению новой должности, я надеюсь?

Людендорф ответил твердо и без тени сомнений:

— Готов, ваше величество, и постараюсь оправдать ваше монаршее доверие и остановить русских.

Вильгельму это не очень понравилось, и он спросил:

— Постараетесь или остановите?

— Остановлю, ваше величество, — произнес Людендорф так, как будто все уже решил и все обдумал.

Кайзер прошелся по кабинету, увешанному картами, посмотрел на карту Восточной Пруссии и произнес не очень удовлетворенно, а скорее холодно и официально:

— Благодарю, генерал. Именно для этого я и назначил вас начальником штаба моей лучшей армии. Командующим я назначил к вам фон Гинденбурга, с которым прошу вас быть предусмотрительным, не очень на него полагаться, но и не унижать его. Здесь я надеюсь на ваши штабные и полевые знания и позиционный опыт, равно как и солдатское мужество и командирское искусство, проявленное вами при штурме Льежа. За это я удостоил вас высочайшей награды, ордена «Пур ля Мерите», «За заслуги», который я и вручу вам.