Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

кричал в трубку Протасевич. — Я сейчас приеду к тебе. Что-то надо делать. Надо позаботиться… — Позаботиться, отправить в последний путь своего верного старого друга.

…Протасевич ехал в остывшем за ночь утреннем трамвае. Никого вокруг не видел, не слышал разговоров, которые вели рядом такие же здоровые, как и он, люди.

…Умер Алеша Зайчик. Еще до войны, студенты Горецкой академии, они по-братски делили посылки, изредка получаемые из дома. А потом на войне… И там, в промерзших солдатских окопах и землянках, делились цигаркой-самокруткой, твердым, как железо, сухарем и последним запасом душевной силы. Может, эта дружба и хранила их от смерти.

После войны они тоже сидели за одним столом в Республиканской партийной школе. Окончили, и Протасевич пошел на партийную работу, а Зайчик, у которого еще на фронте объявился талант журналиста, — в газету… И не кто иной, как он, Алеша, два года назад возил его «сватать» в председатели колхоза в «Победу». Были с ними еще представитель обкома партии и другой корреспондент, Алешин друг из московской газеты.

Словно вчера было это, в памяти Андрея всплыли минуты его прощания с приятелями минчанами. Вот уже сели в машину и нетерпеливо машут Алеше обкомовец Погодко и корреспондент Бандура: быстрей, мол, ты уже здесь ничем не поможешь.

А он, Алеша Зайчик, обеими руками крепко держит руку Андрея и тихо говорит:

— Ну, Андрейка, бывай, браток! Верю, что не согнешься ты подо всем этим… — Он обвел рукой вокруг себя, словно включая в этот круг все то серое, унылое, доставшееся Протасевичу в наследие, что именовалось здесь колхозом «Победа». — Помнишь: «Отступать некуда — позади Москва».

Отступать было некуда: позади его собственное добровольное предложение на партийном собрании, горячие проводы и дружеские подарки — золотые именные часы, как второй пульс, отсчитывали они время на его руке. И главное — устремленные на него доверчивые взгляды на колхозном собрании.

…Алеша Зайчик приезжал уже в его, протасевичскую, «Победу» и этим летом.

Колосилась рожь. Синей волной колыхался лен, цвели клевер и картофель, в пояс косцам кланялись травы. И Алеша, который имел привычку свои журналистские наблюдения, как утверждал он, получать, только идя пешком и никак иначе, жадно, полной грудью, вдыхал запах трав и цветов, прислушивался к шепоту ржи и, похлопывая Протасевича по плечу, с пафосом восклицал:

— «Жизнь прекрасна и удивительна!»

Невысокий, коренастый, с очень обыкновенной внешностью, в разговоре он никак не мог обойтись без этого пафоса… И странно — у другого это звучало бы нарочито, фальшиво, а вот у него, Алеши, все было иначе, по-настоящему. И представить его себе другим невозможно.

Встретив, например, Протасевича с годовалым Аликом, он стискивал в своей руке маленькую ручонку и обращался к малышу только так:

— Ну, старик, как дела? Позволяешь своему папаше думать или начисто отучил его от этих пустых забав?

…В дороге, пока Протасевич ехал в Дворец профсоюзов на похороны, память выхватывала и восстанавливала один за другим эпизоды, связанные с Алешей.

Вспомнилось, как года три назад все они, старые друзья с женами, закатились под Новый год в лес. Прихватили с собой и выпить, и закусить, развели костер на полянке, перекликались на разные голоса с лесным эхом, пели и с разгона прыгали через огонь, который длинным горячим языком почти доставал до ветвей соседней елки.

Тогда уже не очень здоровый человек (он давно жаловался на сердце), Алеша сам не мог прыгать через огонь, но задором своим умел зажечь всех, кто стоял рядом.

— А ну, старики, докажите, что есть еще порох в пороховницах!

Чтобы доказать, что порох еще сухой, он, Протасевич, разогнался и, совсем не чувствуя своих лет, как мальчик, перемахнул через двухметровое пламя.

От страха и восторга на весь лес завизжала Лида:

— Андрей, ненормальный, брюки сожжешь…

А Зайчик, удовлетворенно потирая руки, приплясывал вокруг костра.

— Молодцы, старики! Не перевелись еще на Руси рыцари.

Пил он охотно, но самую чуточку и умел это сделать как-то особенно, по-своему. Словно зафиксированный в кинокадре, перед Протасевичем возник Алеша снова там же, на пикнике в зимнем, новогоднем лесу.

Вот он пригубил шампанского из бокала и, не поворачивая головы, как-то по-особенному красиво, через плечо, бросил бокал в снег. На какое-то одно мгновение бокал этот засиял, заискрился на лету в морозном, солнечном воздухе и сразу же слился с кристаллами снега.

…В красном гробу, засыпанный свежими цветами, лежал кто-то совсем посторонний, даже отдаленно не похожий на того Алешу, который так любил повторять: «Жизнь прекрасна и удивительна!»

Даже вчера вечером, когда смерть отступила от него и на несколько последних часов даровала облегчение, он повторял эти слова жене, рассказывая о планах, которые возникали у него, уже прикованного к больничной койке.

Она гладила его высохшие руки и, веря в его жизненную силу и не веря докторам, тоже надеялась повидать еще вместе с ним так много.

С этой надеждой он и отправил ее поздно вечером домой. А в два часа ночи умер.

И вот теперь, обвиняя себя в том, что оставила его одного в эти последние часы, в безмолвном рыдании — только руки и плечи выдавали это рыдание, — она припала к холодному и уже чужому ей телу… Молодая вдова.

Кто-то из женщин мягко оторвал ее от гроба, заставил понюхать нашатырный спирт. Она безвольно соглашалась со всем, что ей говорили. Отказалась только пойти в соседнюю комнату, отдохнуть.

— Я буду с ним… до конца.

Может, только эти слова вернули ее к действительности. Она снова припала к нему, снова прижалась губами к немым, холодным рукам.

Лились скорбные звуки шопеновского марша. И сердце Протасевича сжалось от боли. Не в силах скрыть нахлынувшей горечи, он вдруг спросил сам себя, задал себе вопрос, может, и странный и эгоистичный сейчас: «А плакала бы так обо мне Лида?»

С новой силой ощутив боль в сердце и страх, что такое же страшное и непоправимое, такой же красный гроб, такие же цветы и траурный марш — все это может произойти и с ним, Протасевич почувствовал такую жалость к самому себе, что заплакал и не стыдился своих слез.

Это горькое чувство стало глуше, когда они шли на кладбище, когда произносились речи. В таких случаях обычно тот, кто особенно остро ощущает сердцем утрату, не в силах произнести ничего. Говорят те, кто умом, а не сердцем, понимают то, что произошло.

Когда настали минуты прощания (Андрей почему-то не мог оторвать глаз от толстой веревки, которую нетерпеливо крутила в руках могучая женщина, наверное, кладбищенский сторож), Протасевич,