Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Приеду, как же я без вас буду?
Понимая сложность обстановки, Федя неловко поблагодарил и заторопился к машине. Дорохова тоже сказала: «Спасибо», — и вышла в бывший кабинет Андрея.
Протасевич и Лида молчали.
— Ну что ж, — наконец поднялся он. — Мне пора. Танька, не забывай, пиши (Таня кивнула головой: своих обещаний не забываю). Ты, Алик, тоже будь молодцом, мужчиной, не хворай. Я тебя на машине прокачу. (Алик, кроме слова «машина», ничего не понял, запрыгал на руках у отца, потянулся к дверям, к машине).
Лида не трогалась с места.
— Ну что ж…
Андрей опустил на пол Алика, подошел к жене.
Она не могла его обнять, не могла даже заплакать. Двери в кабинет по-прежнему были открыты. Там, облокотившись на подоконник, курила Дорохова, выпуская тоненькие струйки дыма.
— Ну, — Протасевич сам обнял и поцеловал Лиду.
В этом обязательном прощальном поцелуе она не почувствовала ничего, кроме семейного долга, ни ласки, ни тепла. Выполнил свой долг и, повернувшись к двери, позвал:
— Рита Аркадьевна, вы готовы?
— Всегда готова! — Остановившись в дверях, Дорохова понимающе заторопилась. — Ну, я пойду, а вы прощайтесь.
— Мы уже попрощались. — Лида не могла скрыть ненависти ни в голосе, ни во взгляде.
Дорохова сделала вид, что ничего не заметила.
— Не сердитесь. — Она протянула Лиде узкую холодную руку, как-то очень мягко и ласково взглянула в лицо.
— Счастливого пути, — сказала Лида.
И когда дверь закрылась за Дороховой, перевела взгляд на Протасевича:
— Иди, беги за ней…
— Прости, но я считал тебя умнее.
И, не желая ссоры перед отъездом, да еще при детях, с сухим, недобрым выражением лица, только пожал плечами. Еще раз поцеловал детей и уже с порога полуобернулся к Лиде:
— Тебе больше нечего сказать мне?
— Нет.
…В открытое окно она видела, как Андрей закурил, стоя у машины, как сел рядом с Федей, как, не поворачиваясь назад, подал знак — тронулись!
На окно он взглянул только, когда Таня, вскарабкавшись на подоконник, крикнула:
— Папка, приезжай скорей!
В ответ он помахал рукой — одной только Тане.
III
День в колхозе начинался как и всегда.
Первым приковылял в контору счетовод Василь Забела. Сильно налегая на палку, прежде всего подошел к председательскому столу и поздоровался с Протасевичем за руку. А потом уже направился к своему месту — возле шкафа, в углу, где ютился его стол. Повесил на крючок куртку, аккуратно расправил на себе поношенный китель, тыльной стороной ладони пригладил волосы и повернулся к председателю:
— Погода, чтоб ее…
Примяв окурок в стеклянной пепельнице, Протасевич отозвался так же коротко, озабоченно:
— Да, Павлыч, подкузьмила погода…
— Ума не приложу: как быть?
— Женщины попробовали вчера граблями выдирать лен из-под снега, — закурив новую папиросу, с какой-то надеждой в голосе сказал Протасевич.
— Пустое. Все в кострицу пойдет. Если б не такая холодина, если б не лило перед этим… А то квашня квашней, и сразу мороз схватил. Зряшняя работа, все в кострицу.
— Обидно знаешь как! Сколько добра и труда ухнуло. Столько планов.
Протасевич резко поднялся с места и быстро из угла в угол смерил небольшую комнату конторы. Остановившись у стола Забелы и глядя куда-то поверх его головы, признался с болью в голосе:
— Если б ты знал, Павлыч, как рассчитывал я на этот лен! Сколько тысяч положил бы он в колхозный карман, как бы отплатил людям.
— Ничего не поделать, Андрей Иванович… Люди сами все видят, все понимают. Кто тебя попрекнет? Или слово скажет обидное? Люди знают, брат, когда к ответу призывать председателя.
— Да не этого я боюсь, не ответа. Ты же представляешь, что такое для нашего колхоза эти шесть рублей на трудодень, которые мы планировали и обещали…
Протасевич еще договаривал, когда в контору ввалился бригадир первой бригады Григорий Дорожко, грузный, что редко среди людей физического труда, человек лет под шестьдесят, с пучком почерневшего льна под мышкой.
Вслед за ним загремел сапогами, сбивая с них снег в сенях, щуплый мужичонка с хитроватыми глазами — Сергей Михневич.
Не здороваясь, Дорожко швырнул лен на пол и тяжело сел на табуретку, стоявшую у соседнего с Протасевичем стола. Табуретка от неожиданности ойкнула, но устояла все-таки под тяжестью груза.
— Что, Григор Апанасович? — отлично понимая состояние бригадира и вкладывая в это «что» свой смысл, ясный и для всех присутствующих, обернулся к Дорожко Протасевич.
— Вот, полюбуйтесь… — Будучи явно не в духе, Дорожко носком сапога отбросил пучок льна в угол. — Баба моя на печке парила. А так черт бы с ним справился. Печь прямо подплыла за ночь…
— У меня тоже ребята из дома смылись, к деду ночевать пошли. Так вчера этим льном хату выстудили, — все с тем же хитровато-насмешливым выражением лица, вздергивая по привычке плечами и подхихикивая, словно речь шла о чем-то никого не затрагивающем, не огорчающем, вмешался в разговор и Сергей Михневич.
— А толк от этого будет какой или так, зазря, все? — подняв пучок, брошенный в угол, и пробуя волокно на крепость, обратился больше к Дорожко, чем к Михневичу, председатель колхоза.
— Чудак, от чего корысти ждет, — рассмеялся Сергей. — Кабы сразу, как повыдирали да высушили бы то, что разостлали перед снегом еще, тогда, может, не все пропало бы.
Дорожко встретился глазами с настойчивым, еще исполненным надежды взглядом председателя и не отвел глаз в сторону.
— Сегодня снова пошлю баб. Быть не может, что-нибудь да вырвем из горла у напасти этой.
— Григор Апанасович, ты и мужиков направь в подмогу им.
— А как же! И мужики пойдут. Я так соображаю, Андрей Иванович: развезем лен по дворам, пусть бабы, кто как может, и сушат, и трут каждая у себя в хате. Что-нибудь да вырвем, говорю же!
— А ты как решаешь? — Протасевич взглянул на Сергея.
— Я что. Я, как Суворов, всегда готов. — Протасевич все чаще и чаще ловил себя на том, что Сергея, его давнего друга и однокашника, надо снять с бригадирства: очень уж легко, сквозь пальцы, относился он ко всем неполадкам, которых хватало еще на каждом шагу. — Скажу только тебе, брат Андрей, — по лицу Михневича пробежала его обычная беспечная улыбка, — что вся эта затея, все старания наши не что иное, как артель напрасный труд.
— Ты же ничего еще не пытался сделать, — с трудом сдерживая себя, сухо отозвался Протасевич. — А сдаваться, в атаку не сходив, как фронтовик, сам знаешь, что это такое.
— Знаю, —
