Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

— Вот и все. — Подчеркивая этим резким «все», что разговор окончен, Протасевич отодвинул на край стола пучок темного волокна и взял рабочий блокнот.

Пришли девушки — счетовод Зоя Колядка и бригадир-учетчица Маня Машчицкая.

Миловидная Зоя, похожая на цыганку, капризно фыркнула и, ни на кого не глядя, медленно, рассчитывая каждое движение, стала снимать пальто, развязывать платок.

Добродушная толстуха Маня сразу же накинулась на мужчин:

— Не успели работу начать, а дыму хоть топор вешай! Когда запретите эту курилку, Андрей Иванович?

— Не сердитесь, девчата, только, ей-богу, я сегодня ее сам начал.

— Вам еще можно. Вы председатель. — Маню нисколько не смущало это ее наивное подхалимство.

Зоя, которая больше надеялась на силу своих чар, только бросила гневный взгляд на подружку: болтай, сколько влезет, все равно ничего не изменится. Разве с ними так надо разговаривать?

Ее взгляд тут же перехватил Забела, и если бы кто-нибудь со стороны проследил за ним, то увидел бы, как смягчилось его лицо, как виновато затушил он свою только что прикуренную папиросу.

Старый холостяк и человек практичный, в конторе Василь Павлович курил хоть и дешевые, но не иначе как привезенные из города папиросы.

Девушки заняли свои места, и Забела — его стол стоял против Зоиного — все с тем же просветленным выражением лица отгонял дым от Зоиной территории.

День начался, и все шло своим чередом. Бригадиры горячились и объясняли друг другу причины, по которым лен остался под снегом. И действительно, трудно было сейчас найти и причины эти, и виноватых.

Зима нагрянула внезапно, неожиданно. В середине октября — и вдруг морозы. Выпал снег и так и остался лежать. Осень попробовала сопротивляться, попугать оттепелью и дождями, но так и не смогла одолеть зиму.

В «Победе» под снегом оставался почти весь лен. Накануне женщины поднимали его, и о беде никто и не помышлял. Еще неделя тепла — и все было бы в порядке. А проснулись утром — чуть ли не по колено снегу навалило.

Так и осталась под этим снегом надежда на первый колхозный миллион.

Летом в тесную комнатку конторы редко кто заглядывал, все наряды и дела обсуждались на дворе. Теперь же все нужды и вопросы решали в канцелярии.

Протасевич, который завтракал не раньше одиннадцати-двенадцати (когда люди добрые обедать собираются), уже несколько раз делал попытку встать и пойти домой, но каждый раз это у него срывалось.

Распахнулась дверь, и, похлопывая кожаными рукавицами, в контору вошел седенький старичок, сосед Протасевича.

— A-а, Иван Фотиевич! И у вас наконец дело к властям? — шутливо приветствовал его председатель.

— Дело, Андрей Иванович, дело. Телушку отвел на ферму. Ваньке Булату сдал. Дак квиток хочу, чтобы по закону.

— По закону, все по закону надо оформить, Иван Фотиевич. А кроме квитанции, ничего получить не желаете?

— Как это? — Старик растерялся.

— Товарищ Терешко, за каждую живую голову, сданную по контрактации, в зависимости от веса, колхоз компенсирует владельца деньгами или натурой, — обстоятельно разъяснял деду Василь Павлович.

— Вот накрутил: «За каждую живую голову»! — захохотал Михневич. — Этак дед жинку молодую захочет получить в компенсацию, раз уж случай такой представился сбыть старую «живую голову».

Сострил Михневич не так уж удачно, но дед не обиделся.

— А что, и взять бы… Такую вот, как эта или вон та. — Старик по очереди кивнул Зое, а потом Мане.

Зоя покраснела и сердито надула губы, а Маня и Михневич от души смеялись.

— Ишь ты, живо облюбовал! — подзадоривал Сергей деда.

Когда смех утих, Забела строго взглянул на старика и повторил:

— Так, товарищ Терешко, чем вы хотите, чтобы оплатили вам — деньгами или натурой? И когда — сейчас или потом?

— А сколько нам со старухой надо денег тех или хлеба? Этот год, слава богу, с хлебом будем. А не хватит — сыны подмогут. Подкинут старым кочерыжкам мешок муки. Ешьте, скажут, тата с мамой, да поскорей домой собирайтесь…

Старик по натуре был шутник — и сам посмеется, и людей потешит. Но не терпел, когда пустой разговор затягивался надолго.

— А насчет оплаты тоже куда спешить. Погожу еще в березняк. (В березняке было кладбище.) До конца трудового года. Вместе со всеми получу, что положено: то ли хлеб, то ли гроши… Телушка-то хороша была, гладкая.

— А не боитесь, дедушка? — спросил Протасевич.

— Чего бояться-то? Не пропьешь же ни ты, ни вот он, — дед повернулся к главному бухгалтеру, — ни они обе… А вот этому веры нет, — желтым от курева пальцем он ткнул в сторону Сергея Михневича.

— Правду говоришь, дед, пропил бы, ей-ей, пропил бы. — И, обращаясь ко всем, кто был в комнате, Сергей чистосердечно признался: — Как отхватили мы его председателем, — поднял глаза на Протасевича, — так, не вру, не валялся ни разу… Ну, выпьешь так, что мозги ходуном ходят. А вот чтобы по-пластунски… этого не было.

В сенях громко стукнула дверь, и вместе с клубами пара на пороге встала завязанная платком до глаз женщина.

— Здравствуйте вам, — поздоровалась она, обивая снег с красных бахил.

— Добрый день, тетка Марыля, проходите, — ответил за всех на ее приветствие председатель. — Какая забота вас привела сюда, как дела на ферме?

— Ой, черт их не возьмет, те дела, — бойко отозвалась тетка, направляясь прямо к председательскому столу. Это была та самая свинарка Дятлиха, с которой встретился Протасевич на колхозном выгоне, приехав в отпуск. — Человека накорми три раза в день да в тепле держи, дак ничего больше не захочет, а то свинья… чего ей бояться…

Все засмеялись.

— Ну а вам, тетка, чего бояться, чего пришли сюда с самого утра?

— А божечка мой, чего мне бояться, — зачастила Дятлиха. — Коня пришла у бригадира просить, чтоб дали съездить в амбулаторию или в аптеку. Меньшому хлопцу пелициллин надо. Катя-докторка приказала. Так стреляет в ухо, что горит бедняга огнем. Дак Катя будет колоть пелициллин.

— Если такая беда, какой может быть разговор…

Но Дятлиха не дала председателю договорить.

— А больший обносился, в школу ходить не в чем. Дак, может, корт на штаны попадется. И у самой…

Дятлиху, если не остановить, до вечера не переслушаешь.

— Ну, так надо ехать, — Протасевич взглянул на бригадира.

— У меня сегодня все кони в расходе, — потушив окурок, отвернулся от окна Михневич.

— Где это они у тебя в расходе? — зная нрав Михневича, сказал Дорожко. — Возьми, Марыля, у меня Сойку.

— Дак она ж жеребая.

— А ты не погоняй!

— Дак неужто погонять буду? Может, вы, председатель, выписали б еще рублей полтораста авансу? За что ж