Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

…Протасевич появился, когда Алик уже выздоравливал. И Лида могла по ночам прикорнуть теперь возле него. Приехал под вечер, и, когда переступил порог, Лида подалась назад — так похудел и почернел он за эти три месяца.

— Ну что, мамка (он всегда так называл ее), не узнала?

Она молча припала к нему. Тут было все: и что он настоял-таки на своем, оставил семью и уехал, и что она не поехала с ним, не поддержала, не помогла в такое трудное время (и вот каким стал он за этот короткий срок), и что Алик без него так болел, и что ее в эти страшные дни было некому подбодрить.

— Ну-ну, не надо, — гладя ее волосы и целуя мокрые щеки, тихо просил он. — Что Алик? Никак не вырваться было раньше.

Она взяла его за руку и повела в спальню.

Исхудавший и бледный, с росинками пота на лбу, на подбородке, под носиком, Алик спал, дышал глубоко и ровно.

Протасевич вздрогнул. Он оставил сына здоровым, крепким ребенком.

— Ему уже лучше, — прошептала Лида и вышла из комнаты.

Андрей тихонько последовал за нею.

Теперь, конечно, и речи не могло быть, чтобы ехать с ним. Протасевич попробовал рассказать жене о колхозных делах, о планах, но она, измученная болезнью мальчика, всем, что свалилось на нее за эти три месяца, лишь махнула рукой. И этот жест означал: «Хватит с меня и того, что есть…» Он не стал докучать своими рассказами. И впрямь, это недолгое время было таким трудным для обоих. Но самое тяжкое то, что ни один из них не сумел по-настоящему почувствовать и понять состояние другого. Лида жила только интересами семьи, и до остального, особенно после болезни Алика, ей дела не было. Он же, Андрей, обидевшись на нее в начале своей новой жизни, когда ее присутствие и поддержка были так важны, не мог разобраться теперь во всех этих сложных, противоречивых ощущениях, расценивал ее поведение как недоброе женское упрямство.

Не мог понять и всего того, что пережила она у постельки Алика.

Уехал он на другой день. Лида опять осталась одна. К осени привез Таню, которая действительно поправилась, загорела и напоминала румяное, крепкое яблочко.

Девочку отдали в детский сад. Алика, который подхватил еще и воспаление легких, забрали из яслей, и Лида выписала мать, жившую у бездетной дочки. Поручив ей внучат, Лида нашла еще одну, дополнительную работу. Теперь ее зарплаты и денег, присылаемых Протасевичем, им вполне хватало.

Свою поездку к мужу она все откладывала и откладывала на неопределенный срок.

В конце концов, матери дороже всего дети. Алик такой болезненный. Тане через год в школу. Сама она работает, место хорошее и зарплата тоже. Кто же посмеет упрекнуть ее? И за что?

Вырывался к семье Протасевич редко — кое-когда на выходной или в праздники. Октябрьские и Новый год провел в Минске. На майские же остался в колхозе. И сам понимал, и люди обижались: нехорошо председателю такие дни проводить без тех, с кем делил он радости свои и невзгоды, уезжать в столицу, развлекаться там. И Протасевич не поехал. На правлении загодя обсудили, что может дать колхоз на праздничный вечер. Выписали молоко, сделали сами сыр и сбили масло. Намололи муки, роздали по хатам — испечь пироги и булки. Нажали на заведующего фермой, выбраковали кабанчика… Не все, конечно, было соблюдено по форме, но Протасевич смотрел на это сквозь пальцы, всю ответственность взвалил на себя. Неужели за десять послевоенных лет не заслужили люди хоть раз собраться все вместе, за одним столом, выпить по чарке водки, закусить?..

Правда, выделить деньги на эту «чарку» было куда труднее, чем выбраковать кабанчика. За колхозом числились старые, еще не оплаченные долги и государству и соседям.

Обдумывая все это, Андрей пригорюнился. Какой же без чарки праздник?

— Вот что, хлопцы, — объявил он правленцам, — даю вам из своего председательского жалованья, а не хватит — придется в складчину подкупить самим…

Но его перебили:

— О чем голову ломаешь?!

Андрей знал, что кое-кто в деревне гнал самогонку, и, как мог, сражался с этой «самодеятельностью», которая до него достигала «массовых масштабов».

Конечно, «производство» это надо искоренять. Но когда и как, если на сон с трудом выкраивал несколько часов в сутки?

Еще до праздников Андрей через бригадиров довел до каждого: побелить и прибрать хаты, подмести дворы и улицы, посыпать желтым песком. Такой задачи в «Победе» приказным порядком до сих пор не ставилось. Однако никто не уклонился.

Наоборот, возвращаясь вечером с поля — в самом разгаре была посадка картофеля, — при свете керосиновых лампочек, женщины, одна перед другой, белили стены, скребли полы, вытаскивали из сундуков вышитые полотенца, скатерки и покрывала — на иконы, на столы и постели.

Навел порядок Андрей и во дворе своего хозяина: прибил оторванные доски забора, сменил на крыльце прогнившие ступеньки, наказал шоферу своему, Феде, привезти песка… Подмести двор и посыпать песком, слава богу, было кому. Костик и Тома так подмели двор и улицу, что хоть разбегайся и катись, как по льду.

Протасевич смотрел на все это и вспоминал детство. Вот так и он с братьями чистил свой двор и улицу к большим праздникам — троице и покрову. В покров на Мир-гору съезжались на ярмарку живущие не только в окрестных деревнях, но и дальние, верст за тридцать — сорок. С ярмарки родня и знакомые, те, что издалека, заезжали к своякам, жившим по соседству с Мир-горой.

Вот тут-то и нельзя было спасовать.

…Когда определилось, что он остается на майские дни в колхозе, Андрей телеграфировал Лиде: «Приезжай праздновать сюда».

Она знала, как ехать: до райцентра автобусом, а туда он приедет за ней на мотоцикле.

Андрей ждал ее и, не в силах скрыть свое нетерпение, не удержался, похвастался сначала кому-то в правлении, а потом в поле бабам: на Май приедет жена.

Женщины сочувственно улыбались, а мужчины по-своему, по-мужски, подшучивали. Но не очень-то верили.

Протасевич, окрыленный предстоящим свиданием, сначала не обратил на это внимания, ждал и дождаться не мог встречи.

Накануне праздников, когда в школе были уже накрыты столы, он на мотоцикле помчался встречать ее. Но Лида не приехала.

Четвертого мая пришла открытка, датированная тем самым днем, когда он ждал у автобуса. Лида писала, что Таня простужена, температурит,